Сергей Сергеев-Ценский - Счастье

Мамашенька бранится,

Зачем дочка грустна,

Она того не знает,

В кого я влюблена,

бойко запела девушка и, докончив куплет, звонко кинула Фоме:

- Дражайшему родителю наше почтение!

- А, дочка! В кои-то веки притить изволили! - в тон ей ответил Фома, поднимаясь и снимая картуз.

Она была вся свежая, молодая, красивая и гибкая, на ней было светлое платье с кружевными оборками и шнурками, на голове - размашисто спущенный на ухо вязаный красный платок и в руках маленький цветной зонтик.

Это была уже родная дочь Фомы от Федосьи. Вышла она вся в него, веселая, живая, краснощекая, с серыми задорными глазами, рыжеватыми волосами и прямым носом.

Жила она с пятнадцати лет в городе в горничных, теперь ей было около двадцати.

- Федосья! - закричал Фома в сторону реки. - Мотя пришла.

Он расцеловался с дочерью и недоумело протянул руку чиновнику; тот приподнял фуражку и поздоровался.

- Ты, папаша, его не бойся, это ему в лесу жутко стало, а то ведь он не кусается. Это жених мой, - отрекомендовала она чиновника.

Жених был крепко сложенный, обрубковатый парень с необросшим толстым лицом и красными руками, выходившими из коротких рукавов тужурки.

- Ишь ты! - одобрительно протянул Фома; он хотел добавить: "Кого подцепила!" - но удержался.

- Пришли мы за родительским благословением навеки нерушимым, продолжала бойко отчеканивать Мотя, играя смешливыми глазами, - только это ты нам после дашь, а теперь чаем напой, а то шли мы долго и заморились.

- Ишь ты, дело-то какое! - довольным тоном заметил Фома, и по лицу его, теряясь в густых усах и бороде, поползла детски-блаженная улыбка: жених с кокардой и серебряными наплечниками ему положительно нравился.

Никишка лежал наверху и наблюдал, какими здоровыми и жизнерадостными были Мотя с женихом. "Сто лет проживут", - подумал он про них, и ему стало больно от зависти и хотелось провалиться куда-нибудь, чтобы его никто не заметил.

Но его заметили.

- Больной, что ли? - тихо спросил, кивая на него головой, жених у Моти.

- А, братец мой любезный! - направилась к нему Мотя. - Умирать собираетесь?

Никишка грустно улыбнулся, потом худыми руками поднялся на "нашесте" и привычными движениями длинных ног спустился вниз.

- В Киеве-то был? - безжалостно-иронически спросила Мотя.

- В Киеве был, а вот в Ялту хотел дойти, не дошел, простудился, - глухо ответил Никишка, глядя в землю.

- В Ялту! Тоже не дура, ишь куда захотел! У нас в прошлом годе барышню тоже в Ялту возили, чахотка была такая, как ты, - подбрасывая зонтиком, припомнила Мотя.

- Ну? А оттуда какая приехала? - спросил Никишка с живейшим участием.

- Оттуда? - переспросила с усмешечкой Мотя. - Оттуда не повезли, там и схоронили.

Никишка больше ничего не спрашивал: для него теперь сразу стало ясно, что он умрет, и, с ненавистью взглянув исподлобья на красного жениха Моти, он повернулся, кашлянул в руку и побрел по узкой тропинке в глубь леса.

Без шапки, в опорках, надетых на босые ноги, длинный, узкий, жалкий, окончательно пришибленный, он шел среди роскошных от дождей зеленых кустов орешника и черемухи, шел и тупо глядел в землю.

Киев, Ялта - все, от чего он ждал спасения, разлетелось прахом. Точно это был гриб-дождевик, круглый и полный, но ударили по грибу палкой, и он превратился в душную пыль.

Теперь уже ничего не оставалось у Никишки, никаких надежд.

Ему представилось, как лежит он в гробу мертвый, но чувствующий, как на нем кишат черви, обгладывая кости, и он все это слышит, и ему больно и душно, но он не может пошевельнуться.

Почти на самой тропинке лошадиный череп, с длинными желтыми зубами и черными впадинами глаз, мирно покоился под кустом смородины. Он видел этот череп и прежде, но теперь ему показалось, что в черепе сидит смерть и стережет каждый его шаг, глядя сквозь темные впадины.

Он похолодел, остановился и несмело толкнул череп ногой; череп лениво повернулся, сверкнул оскаленными зубами, а под ним, на мокрой земле, закопошились козявки. Смерть глядела теперь на него через одну глазницу и как бы говорила: "Оттолкнуть меня хочешь, нет, не оттолкнешь! И мать, и отчим, и сестра, и жених ее будут жить, а ты умрешь".

Ему сделалось страшно и хотелось уйти, но кругом был лес. За передними дубами и кленами виднелись сквозь зелень еще другие, потоньше, за этими еще и еще...

Никишке показалось, что он в клетке и что деревья - спицы клетки, что сколько бы он ни шел, он не уйдет. Он безнадежно оглянулся кругом и сел на упавшую от бури ветлу. Ветла была старая, наполовину гнилая, так что от ствола в нижней части остался только тонкий слой коричневой древесины, покрытый корою. Но ветла хотела еще жить; она вцепилась в землю жидкими сучьями и, шурша белесыми повисшими листьями, не сдавалась. Соки шли еще по тонкому слою древесины, их было мало для всех ветвей, но они были, и дерево жило, жило, готовясь к смерти.

Никишке это показалось слишком похожим на него самого. Ему стало неприятно и досадно; он встал с ветлы и пошел по тропинке дальше, пока не наткнулся на широкий почерневший дубовый пень.

Перед самыми глазами его проскользнула в воздухе с громким писком синица; кругом раздавались тоже какие-то лесные голоса: шум листьев, гудение пчел, и все это в общем отразилось в его душе, как досадная стая летучих мышей.

Он сел на пень, и руки его опустились между колен, костлявые, узкие, нерабочие.

Внимательно и долго рассматривал Никишка свои руки. Ему было противно все его худое, истощенное тело, но руки больше всего: они лишали его возможности работать, жить так, как другие. Чем больше он смотрел на них, тем больше накоплялось в нем жалкой, слезливой злобы, и, откачнувшись, он неожиданно для самого себя плюнул на них с размаху.

Он сидел, нагнувши голову, смотрел, как с пальцев стекала, вытянувшись в нитку, слюна, и думал: "Почему я умру, а они будут жить?"

Перед ним выросла, играя красными тонами щек, обрубковатая крупная фигура жениха Моти. В ней все было плотно прилажено и сбито: и широкая грудь, распиравшая тужурку, и бычья шея, и мускулистые руки, выходившие из рукавов.

Отчего же одному дано много, а другому ничего?

Исподлобья взглянул он вверх, точно желая там найти отгадку; но там зеленели листья и синело небо; и листья и небо были далеки от него, полны собою и безучастны.

Никишка почувствовал, что он один, что он никому и никуда не нужен и что он неминуемо скоро умрет.

Это было прежде всего непонятно и обидно, и от обиды в Никишке подымалась сдавленная бессильная злость.

VII

Он пришел к избе вечером. Раньше он не хотел идти, несмотря на голод: он боялся, что Мотя будет над ним смеяться, а жених ее смотреть на него недоуменно-презрительными и самодовольными глазами.