Сергей Сергеев-Ценский - Весна в Крыму (Преображение России - 15)

А когда Ваня запер кладовку и даже забил дверь гвоздями, он обратился к Наталье Львовне:

- Сейчас нам надо пойти - сделать так называемый визит отцу.

Наталья Львовна посмотрела на него пугливо, но так и не прочитала в его глазах, почему идти к Алексею Фомичу нужно было именно теперь.

5

Когда Наталья Львовна подошла к дому Сыромолотова-отца, почувствовала такую робость, что тихо сказала Ване:

- Может быть, отложим это на завтра, а?

Ваня улыбнулся и ответил:

- Есть такое правило: "Что можешь сделать сегодня, никогда не откладывай на завтра..." Этому меня и отец учил.

И добавил:

- У отца есть собака-овчарка Джон, - ты ее не бойся, если и залает... Впрочем, едва ли залает, он ко мне уж привык.

Джон, который был на дворе, действительно, не лаял: он только подошел степенно к новому для него человеку - Наталье Львовне - и понюхал сумочку. Привлекли внимание его и два свертка, какие нес Ваня: кое-что из закусок удалось все-таки купить.

Алексей Фомич увидел Наталью Львовну в окно, узнал ее и вышел в прихожую, и первое, что они от него услышали, было:

- Что? Вам опять удалось подпалить свечкою Семирадского?

И она еще не знала, как отнестись ей к его шутке, когда Ваня серьезным и даже торжественным тоном сказал отцу:

- Прошу любить и жаловать: моя жена!

Алексей Фомич отступил на шаг от изумления, поднял брови, пробормотал было: "Когда же это ты успел?" Но тут же, наклонив голову и сделав широкий жест правой рукой, сказал громко и отчетливо: "Честь и место!" - и помог Наталье Львовне раздеться.

А когда повесил на вешалку ее шубку, то поцеловал ее в лоб и спросил:

- Значит, вы мне приходитесь теперь снохою. Вот надо же, как скоропалительно это случилось! Ведь совсем недавно, Ваня, видел я твою теперешнюю жену в одной церкви, - о чем она тебе, должно быть, уже сказала, - и она действительно спрашивала о тебе, - значит, вы были знакомы раньше, тогда все для меня понятно.

Чтобы не вступать в длинные объяснения, Ваня сказал:

- Да, вот именно: мы были знакомы еще до войны, а теперь только это нашли друг друга.

- Все понятно... Все понятно! - повторил Алексей Фомич и широко отворил перед женою сына дверь в комнаты.

И, введя Наталью Львовну к себе в дом, Алексей Фомич продолжал разглядывать ее глазами художника и вдруг сказал Ване:

- Русалка, а? Вот с кого писать тебе свою русалку!

- Уже написал, - улыбнулся Ваня.

- Ну еще бы нет, еще бы нет! Я бы и сам написал! - И Алексей Фомич, совершенно развеселясь, хлопнул по плечу сына.

Только после этого улыбнулась облегченно и обрадованно Наталья Львовна.

- Приятно, приятно видеть! - проговорил Алексей Фомич, и она поняла это так, как ей хотелось понять, - что улыбка красит ее лицо, а не портит. Это она о себе знала.

- Ты что-то принес там такое, - неси на кухню и зови сюда свою мачеху.

Ваня тут же вышел, и Наталья Львовна поняла, что Алексей Фомич вполне обдуманно удалил Ваню, потому что, очень внимательно глядя в ее глаза, он сказал, вдруг понизив голос:

- Позвольте разобраться: ведь вы замужем там за кем-то, кто сейчас на фронте? Так мне говорил дьякон Никандр, да ведь как же и могло быть иначе?

- Нет, теперь больше не замужем, - с большим ударением сказала она.

- А-а! Вы получили известие, что он убит, и стали, значит, свободны! Все понятно!

Наталья Львовна почувствовала большую неловкость от этой догадки, но ничего не сказала, даже не повела головою; да и некогда уж было что-нибудь говорить в объяснение: в комнату входили Ваня и Надя, поспешно вытиравшая руки о фартук.

Должно быть, именно оттого, что руки ее были еще влажны, молодая жена старого Сыромолотова, не подавая руки своей новой родне, просто обняла ее и поцеловала в губы, а следивший за нею Алексей Фомич весело подмигнул сыну и еще веселее проговорил:

- У Шопенгауэра в его "Афоризмах и максимах" есть такой афоризм: "Когда молодая женщина встретит на улице другую незнакомую ей молодую женщину, то они смотрят друг на друга, как гвельфы на гибеллинов", то есть очень враждебно. А посмотри ты, как встретились наши с тобой жены!

Это замечание Алексея Фомича совершенно ввело в себя Наталью Львовну, и она уже сама обняла Надю и с восхищением сказала ей:

- Какая же вы молоденькая! И какая хорошенькая! И совсем не гвельфами и гибеллинами, а большими друзьями мы с вами будем!

И тут же, точно по какому-то наитию, добавила:

- Покажите же мне картину свою, Алексей Фомич! Я так много слышала об этой картине от Вани!

- Вот! Это называется - с места в карьер! - как бы еще более развеселившись, обратился к сыну Сыромолотов. - И знаешь ли, мне показалось там, в церкви, около Семирадского, что она что-то понимает в живописи!

- Она понимает! - подтвердил Ваня, но лицо Сыромолотова посуровело вдруг и повернулось к окну, в которое он и проговорил как бы про себя:

- Что же смотреть картину, когда она запоздала появиться?.. Вчерашний день, вчерашний день!

Однако Надя, обняв Наталью Львовну за талию, как бы сама возбуждаясь ее любопытством, сказала радостно:

- Идемте, я покажу вам картину!

А Алексей Фомич вполголоса спросил сына:

- Как жена твоя, не двулична ли?

- Не замечал этого за нею, - подумал и вполне серьезно ответил Ваня.

- Ну, если так, пойдем, послушаем, что скажет. Первое впечатление важно... Картина Семирадского ей нравилась, может быть понравится и моя тоже...

Наталья Львовна вошла в мастерскую Сыромолотова благоговейно. Это слово навертывалось ей и тогда, когда она подходила вместе с Ваней к дому Алексея Фомича, но вполне ясно представилось оно ей во всей своей глубине только теперь, когда, стоя в дверях, где поставила ее Надя, она бросила на картину первый взгляд. Оторваться от картины она уже не могла и не слышала, как подошли и стали сзади ее Ваня с отцом.

Она не просто смотрела, а как бы переселилась вся целиком туда, на площадь перед Зимним дворцом, где происходило нечто чрезвычайно огромное в жизни не этой вот только захваченной кистью художника толпы, а целого народа. Когда Ваня описывал ей картину отца, она из его слов представляла и часть дворца, и толпу в несколько десятков человек различных возрастов и обличья, и конный отряд полиции с величественным приставом во главе. Но Ваня не сказал ей того, что ярко вдруг блеснуло в ней самой: эти люди, пришедшие к дворцу, видели тут то, чего не могло быть изображено красками на холсте, но в то же время ярко ощущалось вот теперь ею.

Это ненаписанное и все-таки явно воплощенное было - Свобода! Свобода огромного народа, который занял за тысячелетие своей жизни огромнейшие пространства Земли и в то же время совсем не имел права распорядиться своею судьбою, а должен был, хотя бы и в явный вред себе, исполнять беспрекословно чужую волю, и вот до чего дошел в еще неоконченной войне. Она поняла так картину потому, что только накануне вырвалась на свободу сама; сквозь то, что в картине было приурочено к современности, она увидела вечное, то, что свершилось с нею самой, то, что может свершиться со всяким и где и когда угодно, то, что может и должно свершиться с любым народом, так как самое ценное, что есть в жизни каждого и всех, - это - свобода.