Сергей Сергеев-Ценский - Зауряд-полк (Преображение России - 8)

- Папа говорит, что ваша дружина совсем ни к черту... с этой самой жоффровой точки, - и постучала папироской над пепельницей Наталья Львовна. Что никуда не годный вы там все боевой материал, кроме одного только ротного командира, который на стрельбе все пять пуль в мишень всадил.

- А-а! Мазанка! - улыбнулся Ливенцев. - Он - бывший начальник учебной команды в одном образцовом полку... конечно, он неплохой ротный командир... А в сестры милосердия вас не тянет? - спросил он вдруг, вспомнив Фомку и Яшку Гусликовых.

- Ни ма-лей-шего желания не имею! - повела она в стороны головой. Чтобы всякие там рваные раны перевязывать? Бррр!.. - Она расставила перед собой пальцы. - Этого еще недоставало!

И очень брезгливое стало у нее лицо, как будто только что нечаянно раздавила она ногой таракана. Но при этом она повысила голос, и вот из другой комнаты сюда донесся еще голос - грубый, низкий, но несомненно все-таки женский:

- На-та-ша! Ты с кем это там разговариваешь?

- Спите, спите, мама! Это вас совсем не касается! - отозвалась Наталья Львовна. - А мы будем говорить тише.

- Фома!.. А, Фома! - позвал голос оттуда, и Фома, обдувая пепел с крышки, внес бурлящий самовар и потащил его в ту таинственную комнату, откуда доносился голос, очень похожий на мужской, однако женский.

Голос этот потом, как слышно было через дверь, бубнил там что-то, спрашивая Фому, а тот в ответ прожужжал что-то весенним шмелем и вышел, поглядывая на Ливенцева подобострастно.

- Вмешаться так ли, сяк ли в войну эту все-таки тянет всех, тянет неудержимо, - сказал задумчиво Алексей Иваныч. - Результатом этой войны может быть даже порабощение, да! Горе побежденным! Ведь миллионами уже берут в плен. Я не знаю точно, сколько у нас в плену австрийцев, но что больше миллиона - это не подлежит сомнению. Так могут и целый народ какой-нибудь перетащить в плен, и останется на его территории одно только место пусто!.. Что же это? Ассирия? Или великое переселение народов?.. А ведь война только еще началась. Она и пять лет может протянуться.

- Статистика, только статистика могла бы сказать, на сколько хватит выдержки, терпения и металлов, - на пять лет или меньше, - сказал Ливенцев. - Металлов и угля, конечно. Это война угля и железа... Вы о солдатах только думаете, а рабочие? Рабочих вы в счет не ставите?.. Кто готовит снаряды, и патроны, и винтовки, и орудия? - Рабочие! Кто роет руду и уголь для тех же заводов и поездов, чтобы перевозить войска и снаряжение? - Рабочие!.. Говорите еще и об их терпении и выдержке. Они ведь тоже могут вдруг не выдержать, и тогда войне будет конец, так как воевать будет нечем. Разве что просто "на кулаки", как бились Тарас Бульба с Остапом.

В это время отворилась дверь из той комнаты, в которую внес самовар Фома, и на пороге ее появилась, заняв собой всю дверь, очень раскидистая полноликая старуха с белыми волосами и глазами. Продвигаясь потом вперед, держа перед собою обрубковатую руку, она заговорила густым мужским голосом:

- А где это у нас тут офицер сидит?

- Это - мама, - кивнула на нее Ливенцеву Наталья Львовна.

Ливенцев поспешно встал и подошел к старухе, которая была слепа и облизывала языком сухие, должно быть, губы.

- В преферанс играете? - спросила она, задержав руку Ливенцева в своей руке.

- Нет, никогда не играл, - удивясь несколько, ответил Ливенцев.

- А в какие же вы игры играете?

- Ни в какие не приходилось, - разглядывая слепую, говорил Ливенцев.

- Что же вы такое? Схимник, что ли, какой?

- Нет, я больше по части математики.

- Гм... Мате-матики... Вот оно что-о!.. А пиво вы где достаете теперь? Погибаю без пива я!

- Не знаю, где его теперь можно достать. А я пива и прежде не пил, когда можно было.

- Пло-хо-ой! - покачала головой старуха и сразу выпустила его руку из своей. - То-то и муж мой говорит: плохие офицеры!.. Те-перь я ви-жу, что действительно!..

- А вот и папа приехал! - сказала Наталья Львовна.

Ливенцев оглянулся, - входил полковник Добычин, почему-то в шинели, как слез с экипажа, и не снимая фуражки.

У него был явно рассерженный почему-то вид: и кусты полуседых бровей, и нахлобученный над подстриженными седыми усами нос, и красновекие серые глаза - все выглядело напыщенно и сердито.

- Вы ко мне, прапорщик? Что вам угодно? - сразу спросил он, подавая ему руку.

Ливенцев как мог короче сказал о твердом известняке и шанцевом инструменте.

- Так это вот за этим вы ко мне? За этим вы к ротному командиру своему должны были адресоваться, а не ко мне. Грунт твердый? На это мотыги есть и выкидные лопаты есть. Вот надо их взять в своей роте и отвезти на посты. Только и всего-с!

Ливенцев поспешил проститься с Натальей Львовной и слепою, а Дивеев вышел его провожать.

- Что-то очень сердит приехал, - сказал Ливенцев Дивееву. - Вы, может быть, тоже домой пойдете? Пошли бы вместе.

- Я домой? Куда домой? - удивился Алексей Иваныч. - Нет, я тут... У меня никакого "дома" нет больше. Я тут...

И, прощаясь с ним, Ливенцев понял, что он, должно быть, заменяет того "нижнего чина", мужа Натальи Львовны, а Добычин, пожалуй, и возмутился-то только тем, что он, Ливенцев, проник в его квартиру и увидал то, что ему, командиру дружины, хотелось бы скрыть от своих подчиненных.

А дня через три Ливенцев случайно встретил Алексея Иваныча на улице и спросил его, не брат ли ему тот самый нижний чин, муж Натальи Львовны.

- Что вы, что вы! Какой брат! Что вы!.. Он - Макухин, да, а я - Дивеев. Он арендовал одно имение тут, в Крыму... вдруг мобилизация! И урожая не успел собрать - угнали. А через три дня уже в Польше был... Давно все-таки не было писем, недели три или даже почти четыре, - верно, верно... Может быть, убит или остался на поле сражения, как пишут, то есть в плену. Он старший унтер-офицер, и Георгия ему дали за что-то там... А Георгия этого не любят солдаты, простите!.. Я с несколькими говорил, которые с фронта. "Чуть только заблестит у тебя здесь, на грудях, говорят, сейчас немецкую пулю в это место и получишь!"

- Вы, кажется, сказали, что вы - архитектор... Строите что-нибудь здесь? - полюбопытствовал Ливенцев.

- Я? Строю? Что вы, что вы! Кто же теперь строит? Теперь и крыш даже никто не красит, - видите, какие ржавые! Дожидаются все конца войны, когда олифа подешевле будет. А сейчас за деньги цепляются, которые падают с каждым днем!.. Да покупай же ты на эти деньги все, что попало, что тебе и не надо совсем, - не береги их только! И вот, простой такой вещи никто не хочет понять!

- Так что вы на свои деньги покупаете олифу? - улыбнулся Ливенцев, но странный человек этот, Дивеев Алексей Иваныч, поглядел на него удивленными глазами.

- Я? Покупаю?.. Я ничего не покупаю. У меня нет денег. Совершенно нет у меня никаких денег... Прощайте!

И пошел какою-то летучей походкой, на ходу приподняв и опустив серую шляпу с черной лентой, а Ливенцев после его замечания о некрашеных крышах внимательнее, чем обыкновенно, пригляделся к домам и увидел много такого, чего как-то не замечал раньше: действительно, крыши нигде не красились и дали рыжие полосы и пятна, стены не белились, и как-то всего лишь за восемь месяцев войны неожиданно постарели, облупились, побледнели на вид...