Олег Егоров - Дневники русских писателей XIX века: исследование

Обе тенденции проявлялись и в самохарактеристиках, данных в связи с отношениями Сухотиной к сердечно близким людям. Борьба между естественным чувством и нравственным запретом приводила к деформации образа. В саморазоблачительных высказываниях Сухотиной проступала искусственность моральных постулатов, служивших основанием для недовольства собой: «Мне только очень стыдно за мои письма <���к М. Сухотину, будущему мужу> и вообще за весь эпизод, который останется одним из самых позорных моих воспоминаний» (с. 397).

Те высокие нравственные требования, которые Сухотина предъявляет к себе, служат для нее критерием оценки и других людей. Дополнительным элементом характеристики здесь выступает эстетическая привлекательность человека. Красота, в представлении Сухотиной, является важной чертой человека, и ее отсутствие ослабляет нравственное воздействие личности на окружающих. Однако определяющим фактором поведения остается все-таки высокий моральный облик. Долг, польза для ближнего, бескорыстие – вот главные свойства, которые превыше всего ставит дочь Л. Толстого. Интеллектуальные и внешние качества не могут заменить общественного и семейного предназначения человека: «Лили Гельбиг – одна из самых образованных и воспитанных девушек <���…> Она хороша, весела, очень высокого мнения о себе, и все высокого мнения о ней. Но она никому не нужна, она luxe (роскошь) <���…> «(с. 155–156); «Из них <���пустых людей > я исключаю <���…> Веру Толстую. Она за последнее время много думала, и думала одинаково со мной <���…> Она решила все, что она носит, шить самой, и делает это и вообще делает на себя и на других все, что только ей можно <���…>» (с. 144); «Я говорю: она <���Вера> прекрасна <���…> я нахожу, что ее нельзя назвать дурной, но что она некрасива <���…> Душа у нее золотая <���…>» (с. 61).

Будучи натурой увлекающейся, но глубокой, Сухотина часто меняла мнения о людях то в лучшую, то в дурную сторону. Причиной таких метаний был склад ее ума, особенность восприятия человека. При первом знакомстве она приходила в восторг от внешних проявлений той или иной примечательной личности. Потом, заметив фальшь или неестественность в поведении человека, переходила к критике. Но, если при более близком знакомстве, проникнув в сердцевину натуры, обнаруживала там дорогие ее нравственному чувству качества, она в своей оценке личности склонялась в положительную сторону. Принцип оценки человека у Сухотиной был близок «диалектике души» в произведениях Л. Толстого 1850-х годов: «Я его <���Н.Н. Ге>. Я <���…> перешла с ним три степени: 1-е – страстное увлечение, 2-е – осуждение в неискренности и лицемерии и отчуждение от него и 3-е – не то что прощение, а признание некоторых его способностей и рядом с ними огромных достоинств» (с. 306).

Образ Л. Толстого в дневнике Сухотиной занимает незначительное место. Это может показаться странным, но, если учесть, что дневник имеет интровертивную направленность, в данном факте мы не увидим ничего неестественного. Для сравнения можно обратиться к свидетельствам Сухотиной о содержании дневника ее сестры Марии, любимой дочери писателя. Как пишет Татьяна Львовна в своем дневнике, летопись сестры представляет собой такую же, если не в большей степени, исповедь, где главенствующее положение занимает образ автора: «Ее дневник – это такой сумбур, в котором разобраться невозможно» (с. 171).

Прямых характеристик отца в дневнике встречается немного, но его образ незримо присутствует во многих записях. Это относится к рассуждениям на моральные темы, к самокритике с позиций толстовских принципов, к оценкам людей. В тех или иных ситуациях, воспроизведенных в дневнике, Толстой является своего рода нравственным ориентиром, с которым соизмеряются поступки и мысли автора. Apriori Сухотина признает авторитет отца, и его образ получает некую отстраненную характеристику, раздваивается: в нем видится не родитель, а наставник, из-под духовной власти которого воспитанница не в состоянии выйти: «<���…> при нем я ясно чувствую, о чем стоит думать и беспокоиться и о чем нет, что важно в жизни и что пустяки» (с. 58); «Если я не унываю, если я стараюсь быть нравственной и честной, то главным образом благодаря ему» (с. 403).

Воздействие личности Толстого на образ мыслей и строй чувств Сухотиной сохраняется и после его ухода из жизни. Став образом-воспоминанием для Татьяны Львовны, «дух» отца еще глубже укореняется в ее сознании: «В первый раз начинаю его <���новый год> без него и думаю о предстоящем новом годе без связи с ним живым телесно, а с ним без его тела» (с. 460).

Однако дневник запечатлел образ Толстого и в несколько ином измерении. В состоянии острого душевного кризиса Сухотина иногда ощущала давление отцовских идей, воспринимала их как бремя, правда, не называя прямо источника дурных настроений. Из подобных записей видно, что нравственные проповеди писателя не только воодушевляли его дочь и родных, но и тяготили, нередко психологически травмировали их. С этих страниц на нас смотрит другой Толстой – суровый доктринер и аскет, беспощадный обличитель, виновник семейной драмы, заставивший родных жить на нравственном изломе: «Он увидал, что я глупая и слабая <���…> как бы в отместку за это, я думаю, оттого, что я почувствовала себя свободной от того рабства (выделено мной. – O.E. ), в которое я себя добровольно поставила, я почувствовала в сильной степени прилив молодости, желания нравиться, и чувствовала опять то пьянство успеха, какое испытывала в ранней молодости» (с. 354).

ДУШАН ПЕТРОВИЧ МАКОВИЦКИЙ (1866–1921).Среди дневников, посвященных Л. Толстому, дневник Маковицкого выделяется не только объемом (4 фолианта), но и подробностью записей («добросовестный труд», как охарактеризовал его В.Ф. Асмус, т. 1, с. 11), их почти стенографической точностью [54].

Первоначальный замысел летописи носил ограниченный характер и разрастался по мере работы автора над ней («Я начал записывать слова Л.Н. сначала для чешских и словенских Селовацких> друзей и для биографов Л.H., потом продолжал записывать и потому, что те, кто лучше меня мог это делать, не делали этого; затем уже втянулся в эту работу», т. 1, с. 89).

Известно, что Толстой не любил, когда его слова записывались и потом разносились по свету людьми не его круга. Об этом он неоднократно говорил тем, кто при нем пытался вести «стенограмму». Он знал о дневниках своих секретарей и если прямо не возражал против их ведения, то в лучшем случае терпеливо переносил нежелательное для него «подглядывание» и «подслушивание».

К работе Маковицкого он был более доброжелателен, так как высоко ценил своего домашнего врача за его личные качества. В этом он признавался младшему сыну Андрею: «Папа узнал о том, что вы пишете дневник <���…> Одобрил, сказал, что вы одних взглядов с ним <���…>» (т. 2, с. 263).