Владимир Кузнечевский - Сталин: как это было? Феномен XX века

Однако лоббирование должно иметь свои пределы. Особенно жестко данный вопрос стоял в условиях “диктатуры пролетариата”, фактически же диктатуры большевистской партии, а затем и диктатуры одной личности — Генерального секретаря ЦК ВКП(б) И. Сталина. Здесь очень важна та грань, тот Рубикон, перейдя который “группы давления” расцениваются уже как претенденты на власть, а стало быть, приобретают образ врага в глазах вождей существующего режима» {146} 146 Там же, с. 105. .

В этом свете крайне интересной выглядит приведенная А. Здановичем позиция Сталина по поводу Тухачевского, высказанная им еще в сентябре 1930 года.

В августе 1930 года ОГПУ арестовало по подозрению в заговоре против власти бывших старших офицеров Генштаба, преподавателей Военной академии Н. Какурина и И. Троицкого, входивших в самый узкий круг доверенных людей Тухачевского. Арестованные дали компрометирующие сведения о Тухачевском. Председатель ОГПУ В. Менжинский доложил о полученных сведениях Молотову, но тот «лег под корягу». Тогда 10 сентября Менжинский направил доклад отдыхавшему на юге Сталину, предложив арестовать всех фигурантов. Сталин молчал две недели, а потом ответил, но не Менжинскому, а члену Политбюро т. Орджоникидзе и попросил его оценить протоколы допросов Какурина и Троицкого.

«Материал этот, как видишь, — писал Сталин, — сугубо секретный, о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из ряда правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено» {147} 147 Там же, с. 395. (выделено мною. — Вл. К.). Менжинскому Сталин предложил решение об аресте Тухачевского отложить до середины октября, с тем чтобы обсудить его в узком кругу членов Политбюро. Но фактом остается, что сомнения у генсека в отношении виновности Тухачевского появились уже тогда. В 1937 году эти сомнения укрепились и «Красный Бонапарт» был арестован.

Колебания Сталина в 1930 году, считает А. Зданович, «можно объяснить только одним: в конце 1930 года. Сталин не хотел избавляться от столь популярной в армии фигуры, как М. Тухачевский, и порождать у других крупных командиров РККА сомнения в их дальнейшей судьбе, что, несомненно, повлияло бы на политическую лояльность последних. Генсек не дал также указания развернуть уже имевшиеся показания на С. Каменева и Б. Шапошникова». В принципе, не оспаривая мнение Здановича, считаю возможным добавить, что в 1930 году Сталин еще не чувствовал за собой силы для схватки с военными. К 1937 году он эту силу набрал.

Говоря о позиции Сталина в отношении репрессий, следует заметить, что наедине с самим собой Сталин понимал, что НКВД с арестами «гребет» всех подряд, и правых, и виноватых, но при этом исходил ИЗ ТОГО, что иначе обновить весь кадровый корпус невозможно и потому сознательно шел на то, что аресты захватывают и тех, кто не виновен ни в чем. Как он любил повторять, «лес рубят — щепки летят».

Многие свидетели не один раз отмечали (в мемуарной литературе), что после войны Сталин довольно скупо, но все же признавал, что в 30-е годы многих подвергли арестам и уничтожению не задело. Одно из таких свидетельств, которое относится к осени 1941 года, принадлежит авиаконструктору А.С. Яковлеву.

Конец июля 1941 года. Немецкие самолеты бомбят Москву. В кабинете Сталина обсуждается вопрос защиты столицы с воздуха. Сталину не нравится ход обсуждения проблемы. Он несколько раз повторяет:

«— Людей нет, кому поручишь… Людей не хватает….

Когда Сталин заговорил о людях, Дементьев (замнаркома авиационной промышленности) шепнул мне:

— Давай попросим за Баландина.

Я кивнул ему, и мы воспользовались паузой в разговоре.

— Товарищ Сталин, вот уже больше месяца, как арестован наш замнаркома по двигателям Баландин. Мы не знаем, за что он сидит, но не представляем себе, чтобы он был врагом. Он нужен в наркомате, — руководство двигателестроения очень ослаблено. Просим вас рассмотреть это дело.

— Да, сидит уже дней сорок, а никаких показаний не дает. Может быть, за ним и нет ничего… Очень возможно… и так бывает… — ответил Сталин.

На другой день Василий Петрович Баландин, осунувшийся, остриженный наголо, уже занял свой кабинет в наркомате и продолжал работу, как будто с ним ничего и не случилось…

А через несколько дней Сталин спросил:

— Ну, как Баландин?

— Работает, товарищ Сталин, как ни в чем не бывало.

— Да, зря посадили.

По-видимому, Сталин прочел в моем взгляде недоумение — как же можно сажать в тюрьму невинных людей?! — и без всяких расспросов с моей стороны сказал:

— Да, вот так и бывает. Толковый человек, хорошо работает, ему завидуют, под него подкапываются. А если он к тому же человек смелый, говорит то, что думает, — вызывает недовольство и привлекает к себе внимание подозрительных чекистов, которые сами дела не знают, но охотно пользуются всякими слухами и сплетнями… Ежов мерзавец! Разложившийся человек. Звонишь к нему в наркомат — говорят: уехал в ЦК. Звонишь в ЦК — говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом — оказывается, лежит на кровати мертвецки пьяный. Многих невинных погубил. Мы его за это расстреляли» {148} 148 Яковлев А.С. Цель жизни. М.: Изд-во политической литературы, 1973, с. 263-264. . Весьма информативный пассаж, из которого вытекает, что только в первые дни войны генсек осознал, какой урон государству нанесли предвоенные репрессии: работать в тяжелейших условиях войны оказалось не с кем, квалифицированные кадры оказались уничтоженными.

Далее. Не менее хорошо генсек понимал, что «подозрительные чекисты» хватают невинных людей по клеветническим наветам, но при этом и не думал останавливать репрессивную машину. Хотя внимательно следил за тем, какие показания дают арестованные чекистами руководители. Знал и то, что люди на допросах сопротивляются клеветническим обвинениям, но при этом никогда не вмешивался в работу репрессивного аппарата.

Ситуацию очень сильно осложняло то обстоятельство, что большинство высшего состава военных командиров вырастали до своих командных высот в одно время и вместе с политическим ростом Сталина. Многие военные командиры высшего звена, вышедшие из Гражданской войны, не чувствовали пропасти, разделяющей их и Сталина. Многие из них лично знали Ленина, и Сталин для них был политической фигурой, которая качественно была неравной Ленину, но где-то почти равной каждому из них. А воспринимая Сталина почти как равного себе, они его не боялись. И интриги они против него плели (во всяком случае, в кулуарных разговорах), не отдавая себе отчета в том, что их и Сталина разделяет пропасть, и эта пропасть называется «политика».