Михаил Шевердин - Колесница Джагарнаута

Пропустив мимо ушей "сумасшедшую бабу" - он мог в реве, шуме и тряске не расслышать таких обидных слов, - Алексей Иванович удивился. Значит, и это не тайна в степи, значит, Аббас Кули знал и молчал. Алексей Иванович не мог унять боли в сердце, которую он ощутил, когда Аббас Кули кричал ему в ухо о "буре камней". Он видел, и не однажды, тела казненных этим излюбленным на Востоке способом. И он, ничему, казалось, не способный ужасаться, ужаснулся.

С ужасом он вдруг увидел на песке ее прекрасное, в крови и ранах, тело, иссеченное камнями, щебенкой.

- Да погрузится во мрак жизнь человека, который берет такую жену! Жену - святую пророчицу!

Чьи это слова? Кто прокричал их сейчас ему, оглушенному ревом мотора и новостью! Да это философствует Аббас Кули! И на него нельзя сердиться. Ведь именно это Аббас Кули говорил ему, Алексею Ивановичу, в Баят Ходжи, когда он, счастливый, ошеломленный, уезжал с Шагаретт через Мисрианскую пустыню в Казанджик.

Тогда надо было уехать немедленно, чтобы потушить ярость племен пограничных областей. Тогда можно было истолковать заявление Аббаса Кули как предостережение от опасностей. А теперь выходило, что Аббас Кули напророчил беду. Простая ты душа, Аббас Кули!

- Что после греха совершать молитвенные ракъаты! - говорил сейчас Аббас Кули. - Горбан Алексей, вы сейчас едете к джемшидам за ней, а?

И так как Мансуров не нашелся, что ответить, Аббас Кули ответил сам:

- Нельзя ехать туда. Мы были охотниками, расставляющими сети. Мы были охотниками, убивающими летающих и ползающих. Теперь мы сами летающие и ползающие.

- Алиев! - окликнул комбриг шофера.

- Слушаюсь, товарищ командир!

- Остановите машину.

Сделалось сразу поразительно тихо. Звезды сняли совсем низко протяни руку и возьмешь в ладонь. В темноте со всех сторон дышали теплом не остывшие с вечера каменные громады.

- Поразомнемся, - сказал Мансуров. - Где мы?

- Танги Мор - Ущелье Танги Мор, - сочно проворчал пуштун со своего сиденья.

- Дорога пойдет на перевал, а там и джемшиды. У них хорошие сливки. Хорошо бы утром попить сливок с пшеничным хрустящим чуреком.

- Аббас Кули!..

Тон, которым Мансуров обратился к нему, явно не понравился контрабандисту, но он с готовностью отозвался:

- Ваши подошвы на моих глазах.

- Сейчас мы будем проезжать через селение. Я прикажу остановить машину. Я попрошу вас выйти из машины... мне очень жаль говорить так, но вы останетесь в селении.

- Зачем?

- А затем, что я разрешил вам ехать совсем не для того, чтобы вы портили мне настроение вашей трусостью.

- Трусостью?

- Вы боитесь ехать к джемшидам и всячески уговариваете меня вернуться. Мне надоело. Вы останетесь.

- Дурной день минует, дурного человека не минуешь. Джемшиды дурные. Человек замешен на красном тесте. Туда входит четыре вещества: дам кровь, балгам - мокрота, сафра - желтая желчь, судо - черная желчь. Вождь джемшидов замешен на одной судо. А мюршид... Он просто кусачая собака, ввернул свое слово пуштун-кетхуда. Он преисполнен был важности и разговаривал только пословицами и присказками. - Джейран жиреет на зеленом лугу, мюршид жиреет на полном мертвецов кладбище.

- Вы оба можете не ехать. Алиев остановится при въезде в первое же селение.

- С вашего разрешения, горбан, я поеду. - Даже в темноте было видно, как низко поклонился пуштун-кетхуда. - У меня приказ ехать.

- Подошвы на моих глазах, я пойду пешком за вашей машиной. Мне плюнут в глаза, если я оставлю побратима. Умоляю, не сердитесь, горбан. Прошу вас, Алексей Иванович, - сказал Аббас Кули.

Молча Мансуров вернулся в машину.

Они ехали по каменистой дороге. Луна, желтая, недовольная, выбралась из-за ломаной кромки обрыва. В ущелье дул холодный, совсем зимний ветер. Ночь пахла полынью и снегом.

Забыв про свою пуштунскую спесь, оставив в стороне высокомерие чиновника, пуштун-кетхуда пел, словно он ехал на своем боевом коне по своим пуштунским горам:

Не скачи на коне страсти к смерти,

Не спеши в пасть дракона-крокодила.

Не ступай ногой в ущелье скорби.

Не налагай на себя оков безумия,

о Меджнун!

Катился "фордик" по сравнительно ровной караванной тропе. Но все же попадались колдобины, ухабы, камни. Голос тогда срывался, и звуки в горле певца словно бы подскакивали, фальшивили - а-а, еее, н-у-ун - и эхом отдавались в холодных стенах ущелья.

О, Ме-едж-ну-у-ун-ун-ун!

Песчинка не поднимется к солнцу!

Мошка не долетит до небес,

о Меджнун!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Жизнь, которую мы называем

счастливой, лежит на вершине, и к ней,

говорят, ведет крутая дорога. Ее

преграждают немало скал, и от

добродетели к добродетели нужно

подниматься по отвесным ступеням. А на

самом верху все кончится. Это черта, у

которой - цель нашего странствования.

Все хотят туда попасть, но, как писал

Назон: "Мало просто хотеть, добивайся,

стремись!"

П е т р а р к а

От радости он не умещается в своей

шкуре.

Н а с р е д д и н А ф а н д и

Как много занял места в его жизни малыш! Как долго не просыпалось в нем отцовство! А когда внезапно проснулось, заполнило его щемящей болью всего... Всего.

Удивительно, Мансуров совсем мало думал о прекрасной джемшидке, жене своей Шагаретт. Нет, он не стал равнодушен к ней. Он не озлобился на нее за ее отвратительный поступок с сыном. Увы, он просто ошибся в ней. Не понял, что два-три года недостаточны, чтобы искоренить в фанатичке темноту, суеверия веков. В те минуты, когда она возникала в памяти, прелестная, обворожительная, невольно он вспоминал тривиальную поэтическую строку: "Я вспоминаю о ней, и у меня сахар и мед на языке".

Нет, суровый комиссар не мог забыть чувственной, сладостной бездны, в которую бросила его безумная страсть прекрасной джемшидки.

Ты, птица моего сердца,

попалась в сети благоуханных кудрей

той, кто украсила бы

обитательниц рая!

пел Мансуров.

Как широко и просторно раскинулась азиатская степь! Как синели и лиловели далекие горы Азии! И нужно ли удивляться, что самые глубокие чувства давно уже ставший азиатом Алексей Иванович невольно выражал восточными образами.

- Он наложил на сердце свое клеймо любви краснее тюльпана, вполголоса вторил Алексею Ивановичу Аббас Кули. - Он безумнее Моджнуна. Цену любимой узнают, когда приходит разлука, цену лекарству - когда сломаешь кость. Но может ли быть иначе? Она - гурия рая! Боже, ты сотворил из горсти пыли чудесный идол на ристалище бытия. Золотая монета всегда блестит, хотя и малюсенькая. Он встретил ее в пустыне, и в цветнике его надежды расцвел розовый бутон. Финиковая пальма его упований принесла сладкий плод. Хижина его сердца осветилась счастьем. Ночь страданий сменилась утренней зарей наслаждения. Великие ратные труды его увенчались наградой. Он получил в объятия красавицу мира. И разве он недостоин ее, он, стрелок, темной ночью попадающий в ножку муравья? Он, который из ружья не промахнется пулей в горчичное зернышко...