Михаил Шевердин - Колесница Джагарнаута

Он говорил и говорил. И тогда, во время совместного путешествия, и позже, во время редких встреч, - а попадался Мансурову путешественник на его путях во время странствований по северным провинциям не один раз создалось впечатление: или пастор действительно от разврата и курения гашиша "скорбен главой", или он просто пытается уверить слушателя в своей безвредности и простоте.

Теперь, когда Генстрем оказался Мамедом Ахундом, догадки переходили в уверенность. Жилистый, рыжебородый швед ничуть не похожий на туркмена, Мамед Ахунд, посыльный Джунаидхана, перевозивший письма фашистов.

Откуда? Из фашистского посольства в Тегеране? Из итальянского? Это не столь важно. Отлично было известно, что реакционные круги Ирана вошли в орбиту германского фашистского рейха и делают все, чтобы превратить советско-иранскую границу в пылающий вулкан.

За ужином Бемм, изрядно выпив, расхохотался прямо в лицо начальнику уезда.

- Вы здесь, в Меймене, - "хайрат уль мульк", властитель государства. Что же вы нас, немецких путешественников, не приказываете арестовать, связать? Бедных страдальцев сыновей караул-беги за что приказали схватить? Хватайте! Тащите в Кабул. Приятная прогулка для нас - неприятности для вас. А вы, - обратился он к Мансурову, - коллега по путешествиям, господин большевик, видите, что ничего с нами не можете сделать. Вы же здесь в хаосе, в Дантовом аду, окруженные сонмом горестных душ, всех этих обиженных и притесненных эмигрантов, воинов исламской армии. Они жаждут очиститься от груза ненависти, то есть попросту отомстить. И вы, господин уполномоченный, отличный объект для мести. Судя по разговорам, вашу кавалерийскую саблю многие помнят по ее острому лезвию.

- Разговор по меньшей мере кислый, - заметил в ответ Мансуров. - Даже странный, если не сказать - похожий на шантаж.

- Поверьте, готт мит унс, - воскликнул набожно проповедник, - неужели вы считаете нас неблагодарными свиньями? Неужели мы забудем, что вы, господин большевик, нас с герром Беммом вырвали в пустыне из костлявых объятий госпожи смерти, шведы добра не забывают...

Начальник уезда сидел как на углях, но в конце концов превосходный коньяк позволил ему расслабиться, и он принялся тушить разгоревшийся за дастарханом, как он сам выразился, "костер страстей".

- Жирно ли ваше здоровье, уважаемые гости? - ворчал он заплетающимся языком, желая замять неприятное сегодняшнее происшествие с фашистским письмом. - У вас, уважаемые, вид такой, словно кишки грызутся меж собой в животе. Все будет хорошо! И господин уполномоченный найдет жену и сына. И господин проповедник просветит народ светом истинной веры. И господин геолог откроет места, где есть горючее подземное масло. А сейчас отдыхайте. И пусть будет и веселье, и пир, и питье. И пусть мы будем мохэш - чревоугодники.

Он даже приказал привести во дворец танцовщиц "с походкой куропатки и с глазами газелей", предварительно шепотом попросив разрешения у Мансурова. Начальника уезда явно смущала суровость Алексея Ивановича.

- Сердце мое в кабоб изжарилось ради вас!

Простодушно и наивно выглядело это "смазывание усов бараньим салом".

Когда стало ясно, что от разомлевших и опьяневших путешественников едва ли удастся услышать что-нибудь толковое, Мансуров счел за лучшее уйти, хотя сами танцы и музыка, по-видимому хезарейские, его заинтересовали. Он посидел четверть часа, попросил у гостеприимного начальника "рухсат" и, сопровождаемый двумя вооруженными до зубов офицерами-пуштунами, отправился в отведенный ему покой с такими же сырыми облупленными стенами и ветхим убранством.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На его языке - чесотка.

М а ш р а б

Котел с котлом побеседуют,

и лица у них уже черные.

Д ж у и б а р и

Тихий Меймоне, безмолвный, провинциальный Меймене, в базарные дни застилаемый тучами пыли, в прочее время пустынный до тоски. Свинцово-серое нагромождение глиняных кубов с рыжими космами сухих трав на крышах и приземистых минаретах. И напряженная, до боли в ушах, тишина, изредка нарушаемая ослиным ревом. Или запоздалым, после оплакивания покойника, воплем молодой вдовы.

Обманчивая тишина с утра еще сильнее, еще гуще. В несколько прыжков Мансуров поднялся по оплывшим глиняным ступенькам на плоскую, всю заросшую крышу. Он вышел поразмяться, по привычке еще со времен строевой службы, сделать физическую зарядку "по Мюллеру". И рассмеялся: "Опять немцы!"

Он привык встречать солнце. В походе, на войне, вообще в пути важно, чтобы тебя не застали врасплох. С первыми лучами нужно оглядеться вокруг, вдохнуть очищенный за ночь воздух, убедиться, что ничто скверное не подстерегает тебя.

И сегодня Мансуров проснулся вовремя. Первые, еще не видимые лучи скользнули по плоскостям крыш, зазвенели стебельки янтака и полыни. Вот-вот оранжевый горизонт, как лезвием, прорежет диск утреннего светила. Мансуров любил восход солнца - штурм нового дня.

Он называл себя солнцепоклонником. Ничто не сравнится с кипучей энергией солнца, и эта энергия кипела в Мансурове. Он вставал на рассвете и, выбрав удобное место, ловил самый первый луч жизни. И даже пел что-то. Его спрашивали, что он поет? "Гимн солнцу. Я учил сына встречать на рассвете солнце, и мы вместе пели - "Вставай над миром, солнце!". Я хотел, чтобы и сын полюбил солнце, жизнь".

И вот солнце взошло, а сына с ним нет. Как трудно заглушить боль в сердце! Он сбежал вниз по ступеням. У арыка окатил себя из ведра водой, холодной ключевой, и пошел одеваться.

Конечно, время идет. Человек стареет, но привычка есть привычка, режим надо соблюдать. До старости ему далеко, а недуги, порожденные ранениями, он сумеет преодолеть.

Он одевался, напевая свой гимн солнцу.

- Вы поете. Ого! Колоссаль! Пение - свидетельство бодрости, силы воли, жизнерадостности.

Физиономия "мировой политики" вдруг заглянула в темноватый, тоскливый, пахнущий прелью и плесенью покой. В комнату без спроса вошел Генстрем.

Лицо пастора, путешественника и проповедника, твердое, как пятка верблюда, кривилось. Генстрем пытался изобразить улыбку. Костистое, хрящеватое лицо фашиста! Оно змеилось иезуитской улыбочкой, такой вымученной, напряженной, что сжатые губы даже побелели. Пастор нисколько и не пытался изображать себя перед Мансуровым проповедником. И Алексею Ивановичу "нечего было наряжать детей своей фантазии", чтобы разгадать эту личность. Ты называешь себя миссионером - какая вера тебе!

Натягивая на ногу сапог, Мансуров наблюдал. Генстрем шумно втягивал в себя воздух. Откровенно принюхался.

- Мы очень с коллегой Беммом вам сочувствуем, - он снова громко потянул воздух. Генстрем за годы миссионерской деятельности в Кашгарии, очевидно, отвык от простейших гигиенических привычек и не пользовался носовым платком. - На чужбине и заяц может съесть твоего ребенка. Мы с коллегой герром Беммом... - да вот и он, оказывается, поднялся. Тьфу, во рту гадость. А пили вчера вроде все доброкачественное. Мы тут с коллегой придумали план. Заходите, Мориц, господин уполномоченный зовет нас чай пить. Отличный крепкий чай после излишеств. Преотлично!