Михаил Шевердин - Осквернители (Тени пустыни - 1)

_______________

* К а л т а м а н - разбойник, бандит.

Кулаки у Зуфара сжимаются. И не потому, что он с малых лет ненавидит самое имя Джунаид-хана, отравившего на полвека жизнь каждой семье в Хорезме. Нет, когда так холодно, когда ты весь закоченел, ты ненавидишь не вообще... И Зуфар сейчас мысленно клянет Джунаид-хана и его свору калтаманов за то, что они мешают ему вкусить от хазараспского рая, мешают погреть душу и тело, мешают поесть горячего и напиться чаю досыта...

В штурвальной лоцман Салиджан непослушными закоченевшими руками держался за штурвал. Держался по привычке, хоть и знал, что все равно, пока не вернется пароход и не возьмет баржу на буксир, лоцману у штурвала делать нечего.

Сухопарый, жилистый Салиджан совсем сник. Вцепившись руками в штурвал, он подпрыгивал на месте, пытаясь согреться. Салиджан кашлял, на всю баржу кашлял. Всегда лихо торчавшие стрелками усы его беспомощно обвисли и мотались мышиными хвостиками. А опрятная обычно белая с синими полосами тельняшка потемнела. Не разберешь, где синее, где белое. И руки Салиджана прыгали странно на рукоятках штурвала. Малярия, что ли, забрала лоцмана? На реке у многих малярия.

- Отдохнули бы, - сказал Зуфар.

- Что ты! Сейчас большой перекат, - задребезжал голос Салиджана.

Зуфару сделалось еще холоднее. Неужели Салиджан ума решился? Какой перекат? Баржа стоит на якоре, тихо ворочаясь на месте в каше из битого льда.

Глаза у Салиджана покраснели. Последние дни он плохо видел и вел судно больше наугад. Ничего не мог Салиджан разглядеть слезящимися глазами. Не различал, где светлые, где темные струи, по которым лоцманы угадывают фарватер, где прозрачная вода, чуть прикрывающая опасные отмели, где густая, кофейная на глубине стремнины...

От стыда Салиджан даже взмок. Понадобилось этому желторотому штурману притащиться. Салиджан злился на Зуфара, на реку, на свою внезапную слепоту.

- Воды совсем мало, - засипел он, высвободив рот из тряпок, которыми он обвернул шею. - Куда вода подевалась? И где буксир?.. Я не вижу буксира.

Испуг у Зуфара прошел. Просто Салиджан заболел. Жалкая истрепанная стеганка лоцмана щерилась клочьями ваты. Из-под потертой корсачьей шапки смешно торчал большой мокрый нос и шевелились тощие усики, заблудившиеся в щетине давно не бритого подбородка. Совсем Салиджан не был похож сейчас на прославленного лоцмана, имя которого с уважением произносили от Кипчака до Бурдалыка. О Салиджане почтительно говорил даже брюзгливый Андрей Палыч, капитан, гроза лоцманов. Салиджан кашлял и сморкался. Он смахивал на облезшего щенка, запутавшегося в камышах, а не на лоцмана. Но Зуфар и не подумал сказать это, а только - и притом не без робости - отцепил осторожно руки Салиджана от штурвала и уложил его, накрыв тулупом, тут же на скамье в рубке.

На что уж привычен был Зуфар, но, едва он переступил порог капитанской каюты, его качнуло. В ней бензиновая вонь стояла колом.

- Надо вас вытащить отсюда, - сказал он, обращаясь к груде одеял на койке. - Надо вам глотнуть чистого воздуха.

Но одеяла молчали. Зуфар осторожно заглянул под них. Капитан Непес то ли спал, то ли впал в забытье. В лицо Зуфару пахнуло жаркой кислятиной. Непес заболел вскоре после отплытия из Чарджоу. Он поскользнулся на обледеневшей палубе и разбередил старую рану. Добрых полвека, еще со времен речных пиратов, у него в животе сидела круглая пуля от мултука. Во времена эмирата ни один каюк безнаказанно не мог пройти мимо Чакыра и Пальварта. Из камышей выплывали на бурдюках эрсаринцы в своих рыжих папахах и бросались грабить купцов, везших товары из Афганистана в Чарджоу.

Старая пулевая рана разболелась, но капитан Непес пренебрежительно говорил о ней, словно она была у кого-то другого. Он не пожелал списаться на берег. Да и где мог он спокойно сойти с бензовоза, когда на всем пути до Турткуля имеется одна приличная пристань в Дарган Ата. Про нее Андрей Палыч пробурчал: "Кто ее знает... эту Дарган Ата... А может, там они, язви их!" Они - джунаидовские калтаманы.

Непесу мало улыбалась встреча с калтаманами. У Непеса с ними были старые счеты еще с двадцать четвертого года, когда он возил на стареньком бойком пароходе "Самарканд" по речным протокам товар для прибрежных кооперативов. Ворвавшись однажды на пароход, джунаидовцы потащили из трюма ящики с чаем, кипы мануфактуры. Капитан пытался помешать им. Его били. Сломали ему руку. Допытывались, где казенные суммы. Под конец привязали веревкой за шею к тяжелому якорю и бросили в Аму. Непес остался жив. Впопыхах калтаманы не отобрали у него нож. Веревка оказалась старая, гнилая, а ножик острый...

Непес стал после того ученым. Он теперь не разрешал даже на сто шагов подплывать к берегу. Переживал за баржу, за ценный груз. Он, Непес, капитан; а в барже - горючее для Хорезма, Каракалпакии и Ташауза на всю посевную. Джунаид-хан наверняка знает о горючем... Когда они шли мимо Дарган Ата, кто-то там дробно палил из винтовок, с десяток обойм выпустил. Не то требовали остановиться, не то брали на испуг.

Совсем разболелся Непес-капитан. Аспирин и хина ему не помогали. Разве поправишься в таком холоде без чая, без горячей пищи?

Зуфар подправил одеяла и, покачав головой, протиснулся боком сквозь узкую дверку на палубу.

И сразу же его обдало холодом и жаром...

Прямо перед ним в вихре снега стояли и молчали два человека.

Один из них, в высоченном белом тельпеке, еще более побелевшем от изморози, казался на первый взгляд великаном. Изморозь покрывала и его тонкие, толщиной с ивовый прутик, длинные усы и туркменскую бородку, узкой бахромой обрамлявшую подбородок. Темное лицо посинело от рябинок. Шрам, рассекавший висок, тоже сделался синим...

Туркмен был вооружен. Нет, он был увешан оружием. Просто смешно, сколько он нацепил на себя оружия. Зуфар только в хивинском музее видел такую нелепую фигуру, на которую сотрудники музея, вероятно для смеха, нарочно понавьючили всякие сабли, кинжалы, старые заржавленные пищали.

И у великана в белой папахе сбоку на портупее с офицерским темляком и тяжелой золотой кистью висели казачья шашка и рядом, на животе, гигантский кинжал в черкесских ножнах с насечкой по серебру, а на другом боку впритык один к другому два маузера в полированных деревянных кобурах. Грудь его накрест перехватили пулеметные ленты, набитые винтовочными патронами, и о них колотился громоздкий цейсовский бинокль и еще футляр с чем-то. Солдатские, топорно стаченные патронташи густо, словно бараны у желоба с водой, сидели на ременном грубом поясе. Из-за плеча устрашающе торчало дуло английского винчестера. С руки свисала великолепная, голубевшая бирюзой плеть, а на лаковых сапогах позванивали малиновым звоном шпоры.