Вадим Кожинов - От Византии до Орды. История Руси и русского Слова

И, вопреки мнению многих литературоведов, „Слово“ не являет собой (в отличие от былин) героический эпос. Конечно, оно так или иначе связано с традицией героического эпоса; но эта традиция существенно изменена или, вернее, претворена в принципиально иной жанровый феномен и с точки зрения типа, способа воплощения (об этом говорилось выше; так, элементы мифа стали здесь „средством“ создания образа, а не его содержанием), и с точки зрения самого совершающегося в произведении действа. Это претворение глубоко раскрыто в кратком рассуждении М. М. Бахтина, которое начинается так:

„Слово о полку Игореве“ в истории эпопеи (имеется в виду именно героический жанр. — В. К. ). Процесс разложения эпопеи и создания новых эпических жанров… „Слово о полку Игореве“ — это не песнь о победе, а песнь о поражении (как и „Песнь о Роланде“). Поэтому сюда входят существенные элементы хулы и посрамления… Для „Слова“ характерно не только то, что это эпопея о поражении, но особенно и то, что герой не погибает (радикальное отличие от Роланда) [193] Поэтому Роланд и не посрамляется в посвященном ему эпосе. . Игорь… ничего не сделал и не погиб». Но вместе с тем Игорь, испытав посрамление и тем самым как бы, по словам М. М. Бахтина, «претерпев временную смерть (плен, „рабство“), возрождается снова» [194] Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. — М., 1986, с. 517, 518. .

И эта сердцевина содержания «Слова о полку Игореве» едва ли может быть понята в рамках героического эпоса. М. М. Бахтин (что необходимо подчеркнуть) определяет «Слово о полку Игореве» не только как результат «разложения» героического эпоса, но и как плод начавшегося «созидания» иного, нового жанра — жанра, который, по сути дела, предвосхищает — в очень отдаленной исторической перспективе — русский роман эпохи его расцвета — роман, для коего в высшей степени характерно именно «посрамление» героя, его «смерть» ради подлинного «воскресения».

Об этом глубочайшем мотиве русского романа, в частности, говорил Достоевский, оценивая толстовскую «Анну Каренину»:

«Явилась сцена смерти героини (потом она опять выздоровела) — и я понял всю существенную часть целей автора. В самом центре этой мелкой и наглой жизни появилась великая и вековечная жизненная правда и разом все озарила. Эти мелкие, ничтожные и лживые люди стали вдруг истинными и правдивыми людьми… Последние выросли в первых, а первые (Вронский) вдруг стали последними, потеряли весь ореол и унизились; но унизившись стали безмерно лучше, достойнее и истиннее, чем когда были первыми и высокими» [195] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в тридцати томах, т. 25, М., 1983, с. 52. .

Суждение это вполне уместно отнести не только к романам Толстого, но и ко многим другим русским романам XIX века, включая, конечно, и романы самого Достоевского. Но художественная «тема», обрисованная здесь, так или иначе зарождалась в «Слове о полку Игореве», которое, помимо прочего, и по этой причине было столь родственно воспринято в XIX веке. И это, понятно, не «тема» героического эпоса , а прорыв в будущее, совершенный (что вполне естественно) на излете исторической эпохи — в последние десятилетия существования собственно Киевской Руси.

Чтобы глубже понять бахтинскую мысль о столь характерной для русского сознания (и, конечно, бытия) «временной смерти», после которой наступает возрождение, обратимся к одному очень выразительному человеческому документу — дневнику крупного историка Ю. В. Готье (1873–1943), который он вел во время революции.

20 июля 1917 года он записал: «Русский народ — народ-пораженец; оттого и возможно такое чудовищное явление, как наличность среди русских людей — людей, страстно желающих конечного поражения России». Речь идет, понятно, о поражении в войне с Германией; Ю. В. Готье стремится увидеть в тогдашнем пораженчестве глубокий и всеобщий смысл: «Поражение всегда более занимало русских, чем победа и торжество: русскому всегда кого-нибудь жалко — поэтому он предпочитает жалеть себя и любить свое горе, чем жалеть другого, причинив тому зло — эгоизм наизнанку. (Разрядка моя; естественно только поставить вопрос: действительно ли это „эгоизм“ — пусть даже „изнаночный“? — В. К. ). Наши летописи, „Слово о полку“, песни про царя Ивана, сказания о Казани, о Смуте, — продолжает Ю. В. Готье, — воспевают и рассказывают преимущественно поражения… Доктрина непротивления злу — формулированная Толстым — есть тоже радость горя, унижения, неудачи и поражения. Отсюда и современная доктрина „пораженчества“… Ведь одними германскими шпионами дела не объяснить: их семя, как и в вопросе чистой измены, пало на добрую почву. Это наша психология — полная противоположность психологии германского народа с его доктриной „Deutschland über alles“ [196] Германия превыше всего (нем. ). и культом силы и торжества; ceteris paribus [197] При прочих равных условиях (лат. ). при столкновениях этих двух народов русский должен быть побежден» [198] «Вопросы истории», 1991, № 6, с. 157. .

И Ю. В. Готье делает следующий прогноз: «Участь России, околевшего игуанодона или мамонта, — обращение в слабое и бедное государство, стоящее в экономической зависимости от других стран, вероятнее всего от Германии… Вынуты душа и сердце, разбиты все идеалы. Будущего России нет; мы без настоящего и без будущего. Жить остается только для того, чтобы кормить и хранить семью — больше нет ничего. Окончательное падение России как великой и единой державы вследствие причин не внешних, а внутренних, не прямо от врагов, а от своих собственных недостатков и пороков и от полной атрофии чувства отечества, родины, общей солидарности, чувства union sacree [199] Священное единство (фр ). — эпизод, имеющий мало аналогий во всемирной истории. Переживая его, к величайшему горю, стыду и унижению, я, образованный человек, имевший несчастье избрать своей ученой специальностью историю родной страны, чувствую себя обязанным записывать свои впечатления…» (с. 155).

Ю. В. Готье — русский французского происхождения; его прадед поселился в Москве при Екатерине II. Вместе с тем ясно видно: он стремится оценить Россию как бы со стороны, объективно. Однако это ему не удается… Привкус своего рода любования «поражением» — любования, которое он вроде бы хочет с негодованием отвергнуть, — присутствует в его размышлениях. И это особенно подтверждает обоснованность его пафоса.

Правда, он, конечно же, абсолютизировал русское «пораженчество»; оно не характерно ни для героического эпоса, ни для многих и разнообразных позднейших явлений русской культуры. Да и «пророчество» Ю. В. Готье оказалось неверным — в частности, и в отношении его собственной, личной судьбы, в которой в конечном счете выражалась судьба России.