Зоя Ножникова - Загадочная Московия. Россия глазами иностранцев

У Брюггемана были для этого основания, поскольку в свое время он спас своему секретарю жизнь. Олеарий писал сам, что в 1635 году, когда «его княжеская светлость послал меня с неким поручением в Брабант к кардиналу-инфанту, во время возвратного пути оттуда я заболел столь сильною болезнью, что наш медик в Гамбурге счел меня мертвым. В течение болезни я встретил прекрасные уход и обхождение в доме Брюггемана, как со стороны его самого, так и его близких. Это я записываю в честь его, потому что, вспоминая об испытанных благодеяниях, я позже с терпением переносил многие неприятности от него. Другие лица свиты также столовались в доме посла Брюггемана и получали всякое доброе обхождение, смотря по достоинству и положению каждого».

Отношения между Брюггеманом и Олеарием были не первым и не последним примером противоречий между послом и секретарем, просто их отношения достигли редкой остроты. Известно, к примеру, что однажды за обедом Брюггеман в очередной раз тяжко оскорбил секретаря, тот не остался в долгу, тогда-де посол при всех бросился на Олеария с кинжалом! И это за общим столом, когда, как и всегда, при начале и при конце стола трубили в трубы! Олеарий принес официальную жалобу, и посол был вынужден дважды извиняться: письменно и устно, причем публично. Сами по себе перипетии шлезвиг-голштинского посольства в Москву и Персию в разгар Тридцатилетней войны с ее жестокими католическо-протестантскими разногласиями, разрухой, перерезанными привычными морскими и сухопутными путями были необычайно интересными. Однако Барон понимал, что торговая, политическая, религиозная история не имеет непосредственного отношения к его сиюминутной задаче: сравнительному описанию быта и нравов русских и иностранцев в Московии. Этот быт и эти нравы, по глубокому убеждению Барона, не зависели ни от войн, ни от торговых договоров…

Барон с усилием вернулся к строкам Олеария о тайной аудиенции в Кремле в 1636 году. Он прекрасно знал, что тайные аудиенции отличались от публичных сокращенным церемониалом и тем, что проходили, как тогда говорилось, за закрытыми от праздных наблюдателей дверями. Считалось, что о переговорах и разговорах на тайных аудиенциях не следовало до времени рассказывать посторонним. Однако окончание любой аудиенции было одним и тем же во все времена. После аудиенций в Кремле послов по давней русской традиции провожали домой и жаловали кушаньем с великокняжеского и, позже, царского стола.

Все послы рассказывали об этом одинаково. Например, Олеарий:

«У наших послов имелась грамота от его светлости курфюрста саксонского к его царскому величеству. Так как сочтено было желательным представить эту грамоту его царскому величеству в публичной аудиенции, то для этой цели русскими назначен был день Святого Михаила. В этот день грамоту перед послами нес высокоблагородный Иоганн Христоф фон Ухтериц на желтой с черным тафте. Великий князь принял эту грамоту очень любезно и спросил:

— Как поживает курфюрст Иоанн Георг?

Когда было сообщено о здоровье его курфюршеской светлости, он далее сказал, что жалует послов кушаньем со своего стола. После этого нас опять проводили домой.

Мы вполне приготовились к тому, чтобы получить это кушанье с великокняжеского стола, отложили наш обед до двух часов пополудни, но напрасно: пришлось-таки велеть ставить на стол обычные наши блюда. Но вот около трех часов пришли в обычном порядке русские, доставили нам двойное количество напитков, но извинились относительно еды, что она не могла быть приготовлена так быстро; они нас спросили, не желаем ли мы лучше получить деньги вместо кушаний. Так как мы, однако, отказались, то на следующий день провиант, или, как они говорят, «корм» был дан в сырых материалах в двойном количестве. Как один из наших добрых друзей нам сообщил, до сведения царя дошло, что мы многие кушанья и блюда, в первый раз нам пожалованные, в тот же самый день, когда мы их получили, разослали другим лицам. Впрочем, надо заметить, что это совершенно обычно, чтобы из означенных пожалованных блюд, если их нельзя все съесть в тот же день, кое-что рассылали добрым друзьям, чтобы и их приобщить к царской милости».

И далее:

«19-го августа 1634 года. После того, как с аудиенции господа послы были выведены теми же двумя боярами, которые раньше ввели их, мы все, с приставами и стрельцами, в прежнем порядке, отправились опять верхами домой.

Вскоре после этого прибыл великокняжеский камер-юнкер, некий князь, высокий, осанистый мужчина, в великолепном платье, верхом на красиво разукрашенной лошади. За ним следовали много русских. Они должны были, от имени его царского величества, угостить послов. Некоторые из людей князя накрыли стол длинною скатертью и поставили на нее серебряную солонку с мелко натертой солью, Две серебряных кружечки с уксусом, несколько больших бокалов или чар, чаши для меду диаметром в полторы четверти (три из чистого золота и две серебряных), длинный нож и вилку.

Великокняжеский посланец сел вверху стола и попросил послов сесть с ним рядом. Наши гоф-юнкеры прислуживали за столом. Посланец велел поставить перед послами три больших бокала, наполненных вином Аликанте, рейнским вином и медом, и приказал затем подавать на стол в тридцати восьми большею частью серебряных, но не особенно чистых больших блюдах, одно за другим, всякие вареные и жареные, а также печеные кушанья. Если не было места, то ранее поставленное опять убиралось. Когда последнее блюдо было подано на стол, князь поднялся, стал перед столом, кивнул послам, чтобы и они стали перед столом, и сказал:

— Вот кушанья, которые его царское величество, через него, велел подать великим голштинским по слам: пусть они ими угощаются.

После этого он взял большую золотую чашу, наполненную очень сладким и вкусным малиновым медом, и выпил перед послами за здоровье его царского величества. После этого он и послам и каждому из нас дал в руки по такому же сосуду с напитками, и мы все вместе должны были их выпить. Один из нас, стоявший несколько поодаль от него и не могший, из-за множества народа, стоявшего вокруг, получить чашу из его рук, хотел, чтобы чаша была ему передана через стол. Князь, однако, не позволил этого, кивнул ему, чтобы он вышел из-за стола, и сказал:

— Стол теперь знаменует собою стол русского императора: никто не смеет становиться за ним, но следует стоять перед ним.

За первым тостом, подобным же образом воспоследовал тост за его княжескую светлость, нашего милостивейшего князя и государя, в таких словах:

— Бог сохранит князя Фридерика в долговременном здоровье и даст, чтобы он и его царское величество пребыли во все времена в добром единении и дружбе».