Катриона Келли - Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя

Архивные материалы убеждают в том, что легенда о Павлике Морозове не была придумана в верхах советского общества. Сохранившиеся телеграммы и инструкции, спущенные высшими инстанциями, с указаниями типа «Сообщите результаты следствия делу…», «Направьте материал…» или замечаниями вроде «это произошло благодаря усыплению классовой бдительности Райкома и бюро ДКО», свидетельствуют: дело, которому поначалу придавалось лишь местное значение, постепенно приобретало все больший масштаб и в конце концов из короткого судебного разбирательства в зале сельсовета, заполненным местными жителями, превратилось в обширное пятиуровневое следствие, кульминацией которого стал показательный суд в районном центре с привлечением центральной прессы. Иными словами, механизм восхождения культа Павлика Морозова подобен механизму разрастания славы местночтимых святых и в итоге признания их высшими церковными властями, с последующей канонизацией и «переводом» мощей в более престижное и важное, с точки зрения церкви, место упокоения.

Мифы не рождаются сами по себе, они создаются живыми людьми. Так что меня интересуют не только изменения в содержании мифа о Павлике на протяжении нескольких десятилетий, но и сами люди, создававшие этот миф. Некоторые из них хорошо известны, скажем, Максим Горький, один из самых влиятельных писателей раннесталинского периода, а вероятнее всего, и самый влиятельный писатель всей советской эпохи. Некоторые же были низовыми аппаратчиками, как, например, районный уполномоченный ОГПУ и его подчиненные, члены местной партийной организации, а также ретивые журналисты из местной тавдинской газеты. Остальные — это просто деревенские соседи Павлика из Герасимовки, которые мало что понимали в политике, но тем не менее с готовностью снабжали аппаратчиков обрывками разнообразных сплетен и фантастических слухов. Эта информация «украсила» дело и была использована в качестве доказательств виновности реальных и мнимых врагов государства.

В результате эта книга представляет собой целенаправленное исследование советской истории от самых ее истоков, «истории сталинизма без Сталина» — в противовес наивной точке зрения, распространенной в западной историографии, будто страна находилась под постоянным контролем всевидящего ока зловещего диктатора (эта теория на удивление близка советской идеологии, с той только разницей, что советская пропаганда, конечно, представляла Сталина, великодушным и мудрым {25} 25 О величии и мудрости Сталина см.: Brooks, 2000. Недавняя «наивная» трактовка советской истории сталинского периода — в: Amis, 2002. ). Дело Павлика Морозова показывает, насколько трудно было многим людям понять, чего хотело от них партийное руководство, как приспособиться к новым, не очень понятным идеям и найти для себя ролевые модели, чтобы идти в ногу с руководством страны. Кроме того, оно прекрасно иллюстрирует ужасы проводящейся на местах коллективизации: уничтожение традиционной крестьянской культуры; доведенное до крайности сообщество, где все готовы перегрызть друг другу глотку; трагические судьбы детей-активистов, деятельность которых по отстаиванию своих прав была сопряжена с опасностью для их жизни [22] Михаил Алексеев, выросший в отдаленной деревне в 1930-х гг., позже вспоминал, как лидера их пионерской агитбригады послали провести работу с его дядей, грубым и агрессивным единоличником, который избил и вышвырнул из своего дома активиста со словами: «Зачем ты привел этих щенков ко мне? Убью, всех перебью, щенят!… Ишь чего надумали… Я вам покажу такой колхоз, что вовек не позабудете!» Один из наблюдателей этой сцены решил увести ребят, сказав им по пути: «Какой дурак дал вам это задание? Айдате и вы по домам, агитаторы сопливые! Не за свое дело взялися!» (Алексеев, 1988, с. 187). В деревне Мурзино Ленинградской области в начале 1930-х гг. пионерские отряды после театральных представлений шли на станцию в сопровождении местных комсомольцев и учителей, опасаясь хулиганских нападений на пионеров (Цендровская, 1995, с. 89). .

В традиционной иерархии русской деревни дети должны были полностью подчиняться воле старших в доме, особенно мужчин. За первые десять лет (или около того) своего существования пионерское движение перевернуло эту иерархию с ног на голову, активно призывая детей поучать старших. Так что неудивительно, что зачастую в адрес молодого поколения шла ответная агрессия. Поэтому, когда в середине 1930-х годов официальная идеология стала постепенно проводить идею не конфронтации, а, напротив, большего доверия между взрослыми и детьми, некоторые дети (как и взрослые) с готовностью восприняли ее и не считали, что это попрание их, с трудом завоеванных, прав. Непримиримая деятельность детей-активистов стала угасать, она и в самом деле была им не по плечу: пугала, была трудновыполнимой и часто вовсе безрезультатной. Но в то же время миф о Павлике отражал потенциал детской активности раннесоветской эпохи, который проявился не только во время коллективизации, но и в Гражданскую войну в активном участии в общественный жизни и, что немаловажно, способствовал сплочению семьи на работе и в быту, в частности во времена изнурительных хлебных очередей и ужасного голода [23] Большое количество документов, относящихся ко всем этим сферам деятельности детей, представлены в замечательном сборнике воспоминаний «Дети русской эмиграции» (Петрушева, 1997), основную часть которого составляют школьные сочинения, написанные в 1924 году детьми из диаспоры. .

Когда в 1932 году произошло убийство братьев Морозовых, в российской деревне de facto еще бушевала Гражданская война. На одной стороне выступало советское правительство в лице своих представителей на местах, на другой — миллионы крестьян, большинство из которых не хотели вступать в колхозы и терять так трудно доставшуюся им независимость. Как известно, коллективизация преследовала не только экономические задачи: ее целью было полное разрушение автономии деревни и уничтожение ее вековых традиций, расцененные как «отсталость». Уговорами или силой крестьян вынуждали вступать в кооперативные хозяйства и таким образом становиться сельским пролетариатом, работающим на общественной, а не на собственной земле. В период коллективизации миллионы людей умерли от голода в деревнях, погибли в тюрьмах, ссылках или на этапе {26} 26 Литература о коллективизации очень обширна, здесь дано лишь поверхностное ее описание. Из общих работ особенно яркая: Конквист, 2002. В списке академических исследований я бы отметила: Lewin, 1968; Davies, 1980; Viola, 1987; Viola, 1996. О последствиях коллективизации см.: Fitzpatrick, 1994. Существует также огромное количество интереснейших публикаций на русском языке, которые печатались с конца 1980-х, напр.: Данилов, Маннинг и Вайола, 1999; а также множество воспоминаний тех, кто пережил коллективизацию, напр.: Вельская, 1994 (отрывки из ее воспоминаний цитируются в: Fitzpatrick, Slezkine, 2000). . Масштаб катастрофы, вызванной коллективизацией, сравним, в общеевропейском контексте, лишь с последствиями «clearances» — чисток Северо-Шотландского нагорья (когда местных жителей силой выселяли из своих домов, а их земли отдавали под разведение овец) вкупе с ирландским картофельным голодом, унесшим чуть ли не половину населения Ирландии. Похожим было и общее настроение, царившее во время двух этих исторических экспериментов. Британское правительство и так называемые просвещенные землевладельцы конца XVIII — начала XIX века рассматривали выселение крестьян (или терпимое к нему отношение) без выдачи им хотя бы продуктового пособия, а также подстрекательство к эмиграции ради сокращения численности населения — как единственно возможный способ обращения с невежественной и бесполезной частью населения, с которой им приходилось иметь дело. Схожим образом советские власти депортировали противников коллективизации. И подобно тому как рассудительные, трезвомыслящие, склонные к филантропии государственные мужи в Лондоне или Эдинбурге считали, что фермеры-арендаторы не заслуживают иного к себе отношения, советские патриоты в Москве, Ленинграде, Киеве и других больших городах относились к полумертвым от голода крестьянам, просящим подаяния на улицах, как к неизбежным издержкам исторического прогресса [24] О таком отношении свидетельствуют дневниковые записи Кагановича, сделанные им во время визита на Северный Кавказ: Данилов, Маннинг и Вайола, 1999, т. 2, с. 369. «Спецкорреспондентам иностранных газет пытались мешать посещать голодающие районы; а их статьи о голоде были названы «состряпанием гнусности о положении на Кубани». «Надо положить этому конец и воспретить этим господам разъезжать по СССР. Шпионов и так много в СССР» (Данилов, Маннинг и Вайола, 1999, т. 3, с. 644—645). . В стране царил железный закон «внутренней колонизации».