Катриона Келли - Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя

С другой стороны, кажется еще более правдоподобным, что оба героя — Павлик и Квекс — независимо друг от друга повторяют образ злодейски убитого врагами мальчика, распространенный в немецкой коммунистической мифологии 1920—1930-х годов. Как фашизм, так и коммунизм, утверждая собственную легитимность, пропагандировали культ смерти, а в начале 1930-х стремились перехватить друг у друга символику детского мученичества. Среди немецких коммунистов большой популярностью пользовалась песня «Маленький трубач», в которой сраженного «вражеской пулей» «юного красногвардейца» провожают в последний путь оставшиеся в живых взволнованные товарищи. Эта песня была переделана в «Песню Хорста Весселя». В ней так же, с почестями, предают земле тело застреленного врагом знаменосца, который до последнего вздоха высоко держал знамя со свастикой [122]. Советский поэт Михаил Светлов, переписавший песню по-русски, подошел к делу творчески: «юный трубач» превратился у него в «юного барабанщика», которого сразила неизбежная вражеская пуля. Герой пал на «сырую землю», но навсегда остался жить в памяти товарищей. По утверждению «Пионерской правды», именно эту песню исполняли пионеры на похоронах братьев Морозовых. Так реальное убийство стало частью мира, созданного поэтическим воображением. В коммунистической пропаганде конца 1920-х годов иностранных пионеров-мучеников, подвергавшихся гонениям и угрозам, стали вытеснять такие же советские пионеры-мученики. Неудивительно, что тексты, посвященные первым, перерабатывались и уступали место новым сочинениям.

Необходимо заметить, что у образов мучеников Павлика и Федора есть и другой источник. Порою Павлик изображался своего рода коммунистическим Иисусом: по версии журнала «Пионер», Даниле заплатили не тривиальные три пятирублевые и пять трехрублевых купюр, как сказано в протоколе допроса, но тридцать рублей царскими золотыми монетами [123]. Впрочем, хотя Даниле регулярно придавали облик герасимовского Иуды, аналогия между Павликом и Христом остается поверхностной и не получает развития — вероятно, потому, что Иисус ко времени распятия был, в отличие от Павлика, уже зрелым человеком, а его смерть — публичной казнью, а не убийством. Жизнеописания «своих» святых содержат куда более впечатляющие параллели с гибелью братьев Морозовых.

Невинные жертвы взрослых злодеев, Павлик и его брат повторили судьбу двух главных святых мучеников средневековой Руси — Бориса и Глеба, убитых, согласно традиционному преданию, их старшим братом Святополком, а также царевича Димитрия, зарезанного в 1591 году, как считалось, по приказу Бориса Годунова. Гипотетических убийц Святополка и Бориса изобличали как «царей Иродов». Подобно расправе над братьями Морозовыми, эти события приобрели мощный политический резонанс — разоблачение убийц должно было придать обвиняющей стороне политическую легитимность. Главным поборником культа отроков Бориса и Глеба был князь Ярослав, брат Бориса, Глеба и Святополка и соперник Святополка в борьбе за киевский престол. Осуждение Бориса Годунова оказалось выгодно боярину Михаилу Романову и его потомкам, чьи притязания на царский трон с династической точки зрения были не более основательными, чем у Годунова. Таким образом, в России существовала давняя традиция детоубийства, важной составляющей борьбы за политическую власть. (Впрочем, не только в России: воцарение английской династии Тюдоров произошло после междоусобной борьбы, очень похожей на ту, которая предшествовала приходу к власти Романовых, и Тюдоры с не меньшим рвением поддерживали, в свою очередь, легенду о короле-детоубийце Ричарде III). {147}

Убийство Морозовых имело отголосок и в более близком прошлом. Культ Павлика резонировал с другим недавним случаем «детского мученичества» — казнью детей Николая II в Екатеринбурге, столице области, где находилась родная деревня Павлика. Это событие редко упоминалось в советской прессе [124], но убийство цесаревича Алексея имело огромное значение в первую очередь для той части населения, которая враждебно или неоднозначно относилась к советской системе. В 1920-х годах сложилась устоявшаяся традиция «подпольной» трактовки этого события. В самом благоприятном для режима варианте (например, в стихотворении Марии Шкапской, которая проводит аналогию между судьбами Людовика XVII и цесаревича) смерть Алексея воспринималась как достойное сожаления, но исторически необходимое пролитие невинной крови. При наиболее непримиримой позиции (как, например, в стихотворении Марины Цветаевой «Царь и Бог! Простите малым…», написанном в 1918 году на первую годовщину Октябрьской революции) казнь царевича лишала советскую власть какой бы то ни было претензии на легитимность [125]. Учитывая неоднозначное отношение к решению судьбы царских детей, большевики стремились подчеркнуть, что враги советского государства куда более безжалостны к детям. Очевидно, широкое освещение убийства Морозовых на Урале имело прямое отношение ко все еще свежей памяти людей о злодействе, совершенном большевиками по отношению к семье Романовых. По воспоминаниям местных жителей, чье детство пришлось на предвоенные или первые послевоенные годы, страшная судьба семьи последнего царя еще долго будоражила воображение людей и порождала всяческие слухи. Некоторые верили, что Алексей и Анастасия выжили, но большинство считало, что погибли все, и это вызывало замешательство и ненужное сомнение у местных детей. Смысл казни самого царя был всем очевиден, но зачем потребовалось убивать жену и детей, многие понять не могли [126].

Так или иначе, необходимость создать альтернативу царевичу Алексею, возможно, послужила подспудной мотивацией легенды о Павлике Морозове — вариации на тему «избиения младенцев», но на мотивы, составляющие сюжет самой легенды, она особого влияния не оказала. В стране с господствующим атеизмом важно было подчеркнуть разницу между Павликом и аристократическими отпрысками, а не отождествить его с ними. Согласно пионерской печати, гордый вызов Павлика, брошенный им своей судьбе, составлял яркий контраст духу смирения, с которым принял свою судьбу святой Борис («Да аще прольетъ кръвь мою, то мученикъ буду господу моему, а духъ мои прiметъ владыка»), или мольбе, обращенной святым Глебом к убийцам («Не дейте мене, братия моя милая и драгая! Не дейте мене, ни ничто же вы зъла сътворивъша! Не брезете, братие и господье, не брезете! Кую обиду сътворихъ брату моему и вамъ, братие и господье мои?») {148}

В житиях святых можно найти сходство злодеев с преступными родственниками Морозова (коварный Святополк из «Сказания о Борисе и Глебе» имеет много общего с Данилой), но добродетель мучеников — совершенно иная по сравнению с праведным гражданским негодованием Павлика. Вполне вероятно, что его брат Федор исчез из дальнейших версий легенды не потому, что был слишком юн для пионера — он мог бы стать примером для октябрят, — а потому, что легенда о двух невинных малолетних жертвах вызвала бы слишком очевидные параллели с житием Бориса и Глеба.