Катриона Келли - Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя

Устная история, содержащая в целом кое-какие полезные сведения об общей атмосфере, в которой разворачивалась история Павлика, ставит перед нами не меньше вопросов, чем письменные документы. Убийство произошло очень давно, и совсем немногие из тех, кто имел непосредственное отношение к семье мальчиков и к той эпохе в целом, остались в живых. Двое из них — Мария Сакова (сестра Анастасии) и Дмитрий Прокопенко (сын Василия) — рассказали мне в 2003 году совершенно противоположные вещи о семье Морозовых вообще и о Павлике в частности. Автор неопубликованных воспоминаний о Павлике, хранящихся в герасимовском музее, Дмитрий Прокопенко впервые стал фигурировать в качестве источника сведений об убийстве Морозовых в 1960-х годах. Он всегда повторяет один и тот же затверженный рассказ: сидел рядом с Павликом в сельской школе на протяжении четырех лет, запомнил его как «бойкого, активного мальчика», который был первым пионером в деревне, вожаком во всех общественных делах {394} . В ранних отчетах Прокопенко как один из друзей Павлика не упоминается ни разу. Это обстоятельство, впрочем, само по себе не свидетельствует о недостоверности его воспоминаний. Все друзья Павлика, «назначенные» в 1930-х, — это дети либо местных коммунистов, либо, на худой конец, «доверенных лиц» властей, вроде Карпа Юдова и Якова Галызова. Так что Дмитрий Прокопенко — сам из раскулаченной семьи — не мог рассматриваться в качестве подходящей кандидатуры в товарищи Павлику, даже если на самом деле они и были лучшими друзьями [252]. Более подозрительным выглядит то, что история, которую он рассказывает, как по содержанию, так и по стилю очень близка официальной агиографии (в частности, в ней постоянно употребляется прилагательное «активный»). Когда я брала у Прокопенко интервью в сентябре 2003 года, мне не удалось сбить его с дословного воспроизведения (уже в тысячный раз) рассказа о Павлике. При этом в разговорах на более общие темы, скажем о несправедливостях при коллективизации или о детских играх в деревнях того времени, он сообщил некоторые новые данные {395} .

Рассказ о Павлике Марии Саковой носит куда более личный и живой характер, но тоже по-своему условен. Она запомнила Павлика как грязного, завшивленного мальчугана, с которым в классе никто не хотел сидеть рядом («В школу придет, рубашка была самотканой, такой, как мешки такие …сопли такие, ой-ой-ой…»). Членов семьи Морозовых Мария Сакова охарактеризовала как злобных чужаков. Даже по нормам бедной деревни они «жили плохо». Татьяна была «неряхой», и ребенком Мария ее боялась и всегда пряталась, если та проходила мимо. Тут, правда, следует заметить, что воспоминания Саковой — не только о Павлике, но и о жизни в Герасимовке тех лет — вообще отличаются крайней мрачностью. Так, по ее словам, женщины на общих работах никогда не пели и не шутили, хотя другие информанты того же поколения говорили, что такое определенно бывало. Образ Павлика, воспроизведенный Саковой, приобрел черты антигероя. Особенно ярко это проявилось в ее описании перезахоронения 1954 года. Сакова утверждала, что люди прекратили работать в поле, когда переносили останки («Ой, вонь пошла! Говорят, Павлика копают») {396} . Это воспоминание выглядит столь шокирующе живым, что производит впечатление подлинного. И в то же время оно достаточно стереотипно. По православной традиции важным критерием святости покойника является нетленность его тела. В «Братьях Карамазовых» разложение тела старца Зосимы вызывает у Алеши, который, в отличие от Достоевского, склонен понимать традицию буквально, тяжелый кризис веры. Воспоминания Саковой о вони, исходившей от останков Павлика через двадцать лет после похорон, вполне могли соответствовать действительности (почва в этой местности болотистая), однако столь же вероятно, что рассказчица стремилась подчеркнуть, насколько далек был погибший мальчик от святости.

Мы можем с достаточной степенью уверенности утверждать, что Павлик существовал на самом деле. Противоположное мнение высказывалось после распада СССР, но никогда не подтверждалось никакими фактами. Очень вероятно и то, что Павла и Федора действительно убили. Это был не первый случай, когда убийство детей приписывалось кулакам, поэтому здесь нет речи об изобретении нового пропагандистского приема. В то же время гибель Морозовых слишком далеко отстояла от первой истории такого рода — убийства Гриши Акопова, — чтобы ее можно было объяснить простым подражанием успешному пропагандистскому образцу. Но этим, пожалуй, исчерпываются факты, не вызывающие никаких сомнений. Препятствия на пути любого, кто возьмется за восстановление реальных подробностей происшествия по искаженным, отрывочным, а часто и умышленно вводящим в заблуждение источникам, кажутся непреодолимыми.

Тем не менее именно такую задачу поставил перед собой Юрий Дружников, чья захватывающая книга о Павлике впервые вышла в 1988 году. Среди биографов мальчика Дружников с доверием относится к Соломеину и использует в своем исследовании его книгу и записи, которые тот делал в процессе работы. Кроме того, Дружников ссылается на документы уголовного дела, обнаруженные им в необозначенном архиве (некоторые из них хранятся в музее в Герасимовке). Важными источниками для воспроизведения альтернативной биографии мифологизированного пионера-героя являются здесь материалы интервью с членами семьи Морозовых и другими родственниками и односельчанами. В результате вышедшее из-под пера Дружникова описание жизни Павлика предстает не героической легендой, но тягостной историей лишений и эксплуатации.

Мальчик, известный при жизни как «Пашка» Морозов, по мнению Дружникова, вовсе не представлял собою образец «нового человека». Он был заброшенным ребенком, мать которого славилась своей неряшливостью. Пашка плохо учился, говорил с белорусским акцентом [253], изредка появлялся на школьных уроках в домотканой одежде, от которой воняло, так как братья Морозовы имели привычку во время ссор мочиться друг на друга. Мальчик, как пишет Дружников, не только не входил в актив пионерского отряда, но и вообще не был пионером. В то время в Герасимовке не существовало пионерского отряда, а школа, открывшаяся только в 1930-м, поначалу едва функционировала и даже закрылась на несколько месяцев после того, как ее первый учитель сбежал, не выдержав тяжелых условий жизни; вновь школа открылась только в 1931 году. Донос сына на отца стал вовсе не актом гражданского противостояния, а скорее результатом домашних распрей. Трофим Морозов, отец Пашки, бросил его мать, когда тому было восемь лет, и стал сожительствовать с молодой женщиной из той же деревни. Желая отомстить за мать, а возможно, и по ее наущению, мальчик донес на своего отца. В общем и целом односельчане не видели в Пашке героя ни в каком отношении и обзывали его дрянью, «сракой драной» и «голодранцем» {397} . Пашкиного отца, напротив, уважали как председателя колхоза и ценили за умелое противодействие властям. После убийства могилу «Павлика», превращенную властями в святилище, постоянно оскверняли местные жители: по словам Татьяны Морозовой, беседовавшей с Дружниковым спустя несколько десятилетий после смерти сына, туда «полдеревни ходило… испражняться» {398} .