Лилия Кузнецова - Петербургские ювелиры XIX века. Дней Александровых прекрасное начало

Зато в первой трети XIX века подлинно виртуозной чеканкой и тончайшим литьем выделялся среди собратьев по ремеслу выдающийся петербургский мастер Аксель Гедлунд (Гедлюнд). Родился он 14 октября 1764 года в норвежском Норрчепинге и там же получил азы образования. Однако только 7 марта 1795 года, ему в тридцатилетием возрасте наконец-то удалось в Стокгольме добиться статуса подмастерья. Зато уже в 1799 году, получив звание мастера, из маленькой шведской столицы он переезжает в Северную Пальмиру, где вступает в члены иностранного цеха ювелиров и вскоре своими работами завоевывает известность.

Не прошло и года, как искусного шведа начинает забрасывать многочисленными заказами Придворная контора. Да и неудивительно. Достаточно только взглянуть на дивную вазу для цветов, исполненную в 1817 году. Тогда все, даже мебель, костюм и его аксессуары старались воспроизвести античные образцы, вплоть до копирования археологических находок, обнаруженных в Помпее и Геркулануме. Искусство Древней Греции и особенно Рима считались высшими идеальными образцами, поэтому современные творения должны были изобиловать цитатами из античных памятников. Потому-то три красавицы, изысканно задрапированные в хитоны и поддерживающие подобно кариатидам широкую ажурную чашу, помещены на высокий пьедестал, поддерживаемый крылатыми хищными лапами и усыпанный гирляндами и венками из победных лавров, развивающимися ленточками, некогда усиливавшими награду, колчаны со стрелами и короткие дротики. Все это великолепие не обходится без непременных рядов акантов и пальметок.

Не менее хорош и канделябр, сделанный в 1821 году. Так же торжественно вздымается на постаменте, поддерживаемом на сей раз крылатыми грифонами, мощная высокая колонна, увенчанная короной рожков-подсвечников, на коих шаловливые амуры правят оленями. И опять непременные шеренги акантов, пальметок и яйцевидных ов. Кругом царит торжество симметрии, уравновешенности, соединенной с помпезностью, столь присущей памятникам Древнего Рима времени императоров. Дивное литье и великолепнейшая проработка деталей заставляют предположить, что Аксель Гедлунд то ли сам владел искусством лепки, то ли у него были возможности приглашения профессионального скульптора. Восхищение вызывает и продуманный контраст полированного и матового серебра, приводящий к игре светотени.

Авторитет Акселя Гедлунда настолько высок среди коллег, что они его в 1814 году избирают помощником старосты цеха, а в 1816–1817 делают старостой. Обучение у маститого мастера становится весьма престижным, хотя он принципиально передавал свои знания и профессиональные навыки лишь выходцам из Швеции. С 1801 по 1822 годы талантливый наставник успешно выпустил девятерых подмастерьев.

Семейная жизнь мастера тоже сложилась сравнительно счастливо. Когда его первая жена, Гедвига-Шарлотта Хельдтман скончалась, вдовцу повезло найти достойную суженую. 5 августа 1808 года он связал себя узами Гименея с молодой вдовушкой Доротеей-Элизабет Экбек, уроженкой Ревеля. Тогда-то новобрачному пришлось узаконить свое подданство и предъявить датированный еще 1799 годом паспорт от имени шведского посланника, графа Стединга. Скончался Аксель Гедлунд 31 сентября 1833 года, но, благодаря безутешной верной супруге, дело ее мужа продержалось еще шесть лет [105].

В 1812 году Аксель Гедлунд исполнил по желанию Александра I новый полный литургический прибор, предназначавшийся для походной церкви императора. От старого, сделанного из позолоченного серебра еще во второй половине «осьмнадцатого» века, до наших дней дошли напрестольный крест, дискос, потир, две тарели и лжица, к коим в 1811 году добавилась лампада, выкованная петербургским мастером «Фёдором» Кольбом. Теперь сам прославленный архитектор Казанского собора Андрей Никифорович Воронихин сочинил рисунки-эскизы будущих потира, креста-мощехранительницы, дискоса, звездицы, блюда, двух тарелей, ковшика для «теплоты», лжицы, копия, дарохранительницы и оклада евангелия. (См. цвет. илл. 12.)

Потому-то эти предметы, воплощенные в серебре Гедлундом, отличаются не только чистотой литья, виртуозностью чеканки, тщательной проработкой гравировки, но и благородством формы. Красивый оттенок позолоты празднично сочетается с радостными красками эмалевых миниатюр, и даже ангелы на чаше потира чем-то неуловимым походят на крылатых богинь победы. Однако виноградные лозы на ножке, чей стоян воспроизводит сноп пшеницы, напоминают, что в православной церкви молящиеся причащаются хлебом и вином, воплощающими тело и кровь Христовы.

Оба литургических прибора вместе с походной церковью везде следовали за императором и в течение боевой кампании 1813–1814 годов они использовались не только при традиционных службах, но и в благодарственных богослужениях, проводимых во многих освобожденных городах Европы, а подчас и прямо на полях битвы при молебнах за ниспослание виктории [106].

В ходе преследования Наполеона Александр I последовал совету хитрого и продажного Талейрана и пошел прямо на Париж, оставив в тылу основные вражеские силы. Самодержец не прогадал: всего лишь через пять дней после выигранного им при Фер-Шампенуазе отчаянного кавалерийского сражения, августейшему предводителю коалиции удалось победить неприятеля в ожесточенной и кровопролитной битве под Парижем, когда с обеих сторон воины сражались как львы, причем только русских ратников пало шесть тысяч. Но жертвы были не напрасны. Город капитулировал.

Как пышно и велеречиво тогда писали в Петербурге, в незабвенный день 19 марта 1814 года – «французская столица отворила ворота свои победоносному войску и приняла простертую к ней рукою Российского Монарха мирную ветвь» [107], а русские ратники с союзниками «промыслом Всевышнего и с помощью десницы Его, по преодолении бесчисленных трудов, путеводимых твердостью и мужеством, вступили в Париж. Они победоносным шествием своим погасили пламенник всемирной войны и положили начало процветшему в колеблющейся Европе благотворному для всего рода человеческого спокойствию и тишине» [108].

При триумфальном въезде в покоренную столицу Франции государь обратился к генералу Ермолову: «Ну что, Алексей Петрович, теперь скажут в Петербурге?» и прибавил: «Ведь, право, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простячка» [109].