Жанна Долгополова - Чтобы мир знал и помнил. Сборник статей и рецензий

Последний раз Владислав Шпильман увидел Януша Корчака «в августе, числа, кажется, пятого (1942 г. – Ж. Д.), когда он со своими сиротами уходил из гетто. Утром сиротскому приюту Корчака приказано было эвакуироваться. Эвакуировать полагалось только детей. Доктору оставляли возможность сохранить свою жизнь, а он приложил немало усилий, чтобы уговорить немцев и его взять в эвакуацию. Долгие годы своей жизни он провел с детьми и не мог отправить их теперь в последний путь одних. Он хотел облегчить им эвакуацию. Наверное, он говорил сиротам, что они едут в деревню и надо этому радоваться. Ведь наконец-то вместо ужасных стен удушливого гетто они увидят цветущие луга, речку, и можно будет купаться, и ходить в лес за ягодами и грибами. Он наказал им одеться в самое лучшее, и они вышли во двор парами, принаряженные и приободренные. Вел эту маленькую колонку эсэсовец, любящий детей так, как только немцы умеют любить даже тех деток, которых отправляют в иной мир. Особенно ему понравился мальчик лет двенадцати со скрипочкой под мышкой. Эсэсовец попросил его настроить скрипочку, стать во главе колонны – и вперед под музыку. Когда я увидел их, они улыбались, пели хором, под аккомпанемент маленького скрипача, а Корчак нес на руках двух малышей, смешил их, и те лучились радостью. Я знаю наверняка, что и в газовой камере, когда “Циклон Б” сжимал детям легкие, выдавливая из сердца последнюю надежду и леденя души безысходным страхом, старый доктор шептал им: “Ничего, дети, все будет, еще будет хорошо”, до последней минуты жизни утешая своих маленьких подопечных».

А через неделю подошла очередь на «переселение» семьи Шпильманов. И когда уже шли вдоль вагонов, подгоняемые еврейскими полицейскими и эсэсовцами, рука полицая выпихнула Владислава Шпильмана из толпы за строй конвоиров. Почему его? Этого он никогда не узнает. Работоспособного, его определили в стройбригаду. Как раз в эти дни немцы начали ломать стену между большим гетто и «арийской» частью Варшавы. Еврейская стройбригада работала под охраной, но без строгого надзора, и многие (Шпильман в их числе) возвращались в гетто не только с хлебом и картошкой, но и с оружием, благодаря которому оказалось возможным восстание. Мимо стройки проходили довоенные коллеги, почитатели, знакомые. Останавливались. Перебрасывались словами. Шпильман просил о помощи. Обещали. Срывалось. Наконец, 13 февраля 1943 года получилось. Полтора года бывшие коллеги и их знакомые прятали пианиста.

Случай этот не единственный. Марсель Райх-Раницкий, один из популярных эссеистов современной Германии, вспоминает, как он, польский еврей, вместе с женой бежал из Варшавского гетто и прятал их в оставшиеся до освобождения месяцы поляк. Вольф Бирман, написавший эпилог к мемуарам Шпильмана, заметил: «Из трех с половиной миллионов еврейского населения довоенной Польши только двести сорок тысяч пережили нацистскую оккупацию. Антисемитизм процветал в Польше задолго до войны. Тем не менее тысячи поляков, рискуя жизнью, спасали евреев. В Израиле, в Яд ва-Шеме среди шестнадцати тысяч памятников-деревьев, посаженных в честь праведников разных народов, спасавших евреев, треть принадлежит полякам. Меня могут спросить, к чему такая точность. А к тому, что все знают, как глубоко засел антисемитизм среди поляков, но мало кто знает, что ни одна другая страна не укрыла от нацистов столько евреев, как Польша. Укрытие еврея во Франции грозило тюрьмой или концлагерем, в Германии это стоило жизни укрывшему, в Польше за это уничтожали всю семью».

Из своих укрытий (все всегда в центре города) Владислав Шпильман видел восстание в Варшавском гетто и его подавление, потом Варшавское восстание, видел горящее гетто и горящую Варшаву. «Я остался один, один не только в сгоревшем здании, один не просто в разбитом квартале, один во всем мертвом городе, устланном трупами и засыпанном пеплом». С конца августа 1944 года Владислав Шпильман прятался на чердаках выгоревших домов и, чтобы не сойти с ума, «решил вести по возможности дисциплинированный образ жизни. У меня еще оставались наручные часы, довоенная Омега, и авторучка, и я берег их как зеницу ока: во время заводил, вел счет дням. Весь день я лежал без движения, сберегая оставшиеся силы, только раз в полдень выпрастывал руку за сухарем и кружкой с водой. С утра и до этой самой минуты я лежал неподвижно с закрытыми глазами и мысленно такт за тактом проигрывал все, что я раньше играл. После войны это пригодилось: когда я вернулся к работе, я помнил наизусть весь свой репертуар, будто все военные годы только и делал, что репетировал. Потом до самых сумерек я пересказывал содержание раньше прочитанных книг, давал себе уроки английского, задавал вопросы и старался отвечать на них подробно. Засыпал с наступлением темноты. Просыпался в час-два ночи и при свете спичек бродил по разрушенным квартирам в поисках снеди».

Опасаясь немцев, постоянно рыскавших по разбитым домам, Владислав Шпильман перебирался с чердака на чердак. И однажды, после очередного рейда, оказался под крышей незнакомого дома, откуда вопреки всякой осторожности спустился на поиски еды при свете дня. И неожиданно столкнулся лицом к лицу с «высоким элегантным немецким офицером». Немец (только в 1950 году Шпильман узнал его имя) не стрелял, не кричал, он задавал вопросы, попросил Шпильмана сесть за рояль, потом предложил укрыть пианиста в деревне, но, услышав, что тот еврей, обошел чердак, высмотрел под самым скатом крыши антресоли, которые Шпильман не заметил, и посоветовал для большей безопасности прятаться на них. Немец вернулся через три дня, забросил на антресоли увесистый сверток с едой, сообщил, что советские войска уже на Висле и что самое позднее к весне война кончится. Последний раз он пришел 12 декабря, принес хлеб, теплое белье, шинель, сказал, что они уходят, советские наступают. И тут в порыве благодарности Владислав Шпильман сказал: «Послушайте! Я никогда не говорил, как меня зовут. Вы и не спрашивали. Но я хочу, чтобы вы знали. Дорога до дому еще долгая. Кто знает, что будет. Если я выживу, я буду, скорее всего, работать на польском радио. Я до войны там работал. Запомните мое имя – Шпильман, Радио Польши, если с вами что-нибудь случится, может быть, я как-то сумею помочь».

Кем же он был, этот «другой» немец? Первую мировую войну Вилм Хозенфелд окончил лейтенантом, потом двадцать лет учительствовал в сельской школе. Вновь мобилизованный в 1939 году, он получил чин капитана и (по немолодости лет) назначение в Варшаву, где в его обязанности входило обеспечение спортивных комплексов и оборудования для солдат и офицеров Вермахта в столице и ее окрестностях. Все военные годы он вел дневник. Отступая из Варшавы, он отправил свои дневники обыкновенной почтой, и они дошли до дому, а сам капитан Хозенфелд попал в плен. Из-за колючей проволоки он сумел попросить случайного прохожего передать «Шпильману с Варшавского радио», что ему нужна помощь, и назвал свое имя. Пока весть дошла до Шпильмана, лагерь военнопленных снялся с места, а его новое месторасположение считалось военный тайной.