Николай Шпанов - Поджигатели (Книга 1)

Вместо ответа Барток кивнул в сторону театра, откуда доносился звонок.

- Антракт окончен!

Они вошли в зал.

Взволнованный разговором с Бартоком, Зинн не очень внимательно следил за спектаклем. Ему не сразу удалось взять себя в руки.

Генерал на сцене отдал приказ:

"Выставить живую баррикаду!"

Фашисты схватили женщин и построили их в одну линию во главе с матерью молодой героини Люсии.

Фашистские солдаты стали за этой живой преградой.

Смолкли выстрелы республиканцев...

Тогда старая мать крикнула:

"Стреляйте, братья! За нами стоят фашисты. Я благословляю пулю, которая пронзит меня!.. Стреляйте..."

С этого момента Зинн уже не мог оторваться от сцены. Забыл все, кроме того, что видел перед собою: простой испанский народ, истекающий кровью, пылающий негодованием и беспощадной ненавистью к фашизму, благородный и свободолюбивый испанский народ...

Шествие с останками юной Люсии приближалось к рампе. Звуки траурного марша стихали.

Мать: "Прощай. Я уже все сказала, провожая тебя... Если бы я имела четвертую дочь, я сказала бы ей, как когда-то тебе, Люсия: теперь иди!"

Пассионария обнимает старую мать и восклицает:

"Я хотела бы быть твоей четвертой дочерью!"

Зинн вскочил. Он больше не мог сидеть; он хотел туда - на каменное плато Гвадаррамы.

Занавес опущен, но рукоплескания не умолкали. Сквозь них прорвался откуда-то из задних рядов крик:

- Салют, Испания!

И сквозь непрекращающийся плеск ладоней хор сотен голосов подхватил:

- Салют, Испания!

И вдруг крики смолкли. Пробежав между рядами, двумя большими прыжками миновав трап над оркестром, Зинн выбежал к рампе. Широкоплечий, крепкий, с мужественным лицом, с откинутыми назад русыми волосами, он стоял, подняв кулак приветствия Красного фронта. Это был крепкий, жилистый кулак рабочего.

Над залом пронесся хлещущий сталью гнева и боевого накала баритон Зинна:

Марш, фронт народный,

В бой за край свободный!

В наших рядах не дрогнет ни один...

Скрипка в оркестре неуверенно подхватила мотив. Потом флейта, рожок, фортепиано. Через минуту весь оркестр уверенно аккомпанировал певцу, все стоявшему со сжатым кулаком и посылавшему в зал слова страстного призыва.

Вместе с рабочим, крестьянин, шагай,

Вместе иди на врага,

Мы от фашистов очистим свой дом.

Церкви и замки на воздух взорвем...

Пели скрипки.

Все дружней и уверенней зал отзывался на клич певца:

Смело, товарищ, добудем в бою

Счастье свое и свободу свою...

Снова взвился занавес, и актеры - одни уже в пиджаках, другие еще в театральных костюмах, наполовину разгримированные, - построились за спиною Зинна, подхватили песню...

Когда Зинн сошел со сцены, Барток взял его за руку.

- Ты тот же, что и был. Ты настоящий парень!

Зинн отер вспотевшее лицо.

- Идем же, - сказал Барток, - выпьем, как старые солдаты, за то, чтобы ты и там пел так же!

- Там я буду драться!

Барток тряхнул головой:

- Хорошая песня стоит десятка винтовок!

- Винтовка, прежде всего винтовка, Иштван.

- Песня и винтовка. А вот я... я должен буду оставить перо тут. На войне нельзя быть и писателем и солдатом... Или можно?.. Писателем-солдатом... Я еще не знаю.

Зинн удивленно посмотрел на него.

- Куда ты меня тащишь?

- Я же сказал: по стакану вина.

- Сначала я должен послать телеграмму Руди Цихауэру. Ты его, кажется, не знаешь.

- Нет.

- Отличный малый. Он должен быть там же, где и мы.

- Смотри! Лишние люди...

- О, это настоящий человек. И какой художник! Смотри-ка: писатель, художник и певец!

- Писателя можешь вычеркнуть, он останется здесь.

- Так три солдата.

- Это пойдет!

И, усевшись за столик под открытым небом, подальше от веранды с оркестром, Барток приказал подать вина.

- Пью за тебя, - сказал он, поднимая стакан. - За настоящего немца и настоящего коммуниста.

- Здесь поднимают тосты? - послышалось вдруг рядом с их столиком.

Возле них стоял человек маленького роста, со впалой грудью. Зинн не отыскал в нем ни одной характерной, приметной черты, на которой можно было бы остановиться, чтобы описать его наружность. Разве только не по росту и не по лицу большой горбатый нос. Глаза воровато прятались за большими очками. Их-то, вероятно, и не мог бы не запомнить Зинн, не будь они спрятаны за стеклами, - столько в них было хитрости и самоуверенной наглости.

Не спрашивая разрешения и не представившись Зинну, человек подсел к столику. Он говорил много, громко и быстро, не скрывая удовольствия, которое испытывал сам от того, что говорил. С Бартоком он обращался как старый приятель, но Зинну казалось, что только добродушие Иштвана заставляет его отвечать в том же тоне. Когда разговор коснулся Венгрии и Будапешта, человек в очках развязно и совсем некстати проскандировал:

- Вас ждет жемчужина Дуная! Столица красивых женщин! Лучшая в мире кухня! Город любви и цыганской музыки. Приезжайте к нам!

Барток опустил глаза, и лицо его потемнело. Зинн видел, что его другу неприятен этот разговор об его родной стране. Пусть это и правда, что Хорти и его компания готовы за несколько лишних долларов превратить Венгрию в публичный дом для всей Европы, но не следует задевать национальное чувство такого человека, как Иштван Барток. Внезапная неприязнь к незнакомцу взяла в Зинне верх над привычной вежливостью, и он без стеснения бросил Бартоку:

- Нам с тобой нужно поговорить с глазу на глаз.

Незнакомец поднялся и отошел.

- Кто это?

- Старый знакомый, журналист, - добродушно сказал Барток, словно хотел сгладить неприятное впечатление, произведенное его знакомым.

- Журналист он или нет - не знаю, - зло сказал Зинн, - но то, что он тебе не друг, скажу наверняка! Ты когда-нибудь заглядывал ему за очки?.. Как его зовут?

- Михаэль Кеш.

- Неужели венгр?

- Он с детства жил в Штатах. - И так, словно ему было стыдно за другого, Барток смущенно добавил: - Его отец троцкист.

- А-а... - протянул Зинн. - Тогда многое понятно. Но это не меняет дела.

- Каждый хороший человек - лишний боец в наших рядах.

- А с чего ты взял, что этот твой Кеш - хороший? Откуда ты знаешь, что и сам он не троцкист?

- Он давно признал свои ошибки.

- И не вернулся к ним?

- Я бы знал об этом.

- Чорта с два! Тайный троцкист - такая гадина, что нужно очень тонкое чутье, чтобы его распознать.

- У него отобрали бы партийный билет.

- А ты думаешь, кое-кто из них не ходит еще с партийным билетом, сохраненным обманным путем, всякими лживыми покаяниями и очковтирательством? Нет, если бы ты сразу сказал мне, что Кеш из таких, да еще из Америки...

- Я вовсе не так прекраснодушен, как ты рисуешь, - с оттенком обиды произнес Барток.

- Честный человек и сын своей страны не мог бы говорить о ней так, как этот твой Кеш. Это импортный товар - презрение к стране отцов, к отчизне, давшей тебе свое имя. Это ничего общего не имеет с нашим интернационализмом, это самый отвратительный вид космополитизма, безродности, которую Троцкий пытался воспитать в дурачках и негодяях, каких ему удавалось поддеть своей враждебной брехней. Знаем мы эту "левизну", выгодную тем, кто ищет диверсионной агентуры в рядах всякой швали без рода и без племени, без огня любви к отечеству в груди!