Николай Борисов - Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья

О чем поет ямщик в долгой и однообразной дороге? На этот вопрос попытался ответить С. П. Шевырев во время поездки по северным монастырям в 1847 году

«Извозчик, который нас вез до села Кубенского, спел дорогой две песни. В одной из них, относящейся к Семилетней войне, главную ролю играл король Пруссии, потерявший свою армию. Другая начиналась красивым описанием зимы: родники и ключи замерзли, с деревьев облетели листья, пташки перестали петь, и соловей вместо рощи поет уже в трактирной клетке, а девушка поручает распремилому соловью в трактире милого городка Питера сказать слово ее милому, который гуляет по городу и забыл про нее. Дорогой в разговорах с ямщиком я поверял особенные слова Вологодского уезда, напечатанные в описании Вологодской губернии г. Пушкарева. Все эти слова оказались верными. Замечательно, что селитра здесь до сих пор называется “емчуга”, откуда и объясняется ямчужное дело, часто встречающееся в древних актах. Южнорусское “и” вместо “е” здесь заметно. “В селе Кубенском ричь другая”, — сказал мне извозчик» (214, 161).

Под пером неутомимого путешественника князя П. А. Вяземского «ухарский ямщик» вырастает до романтической фигуры, символа безвозвратно ушедшей юности и беспричинной степной тоски.

Это стихотворение написано между 1832 и 1838 годами и посвящено памяти живописца А. О. Орловского (1777—1832), любившего изображать стремительный бег русской тройки.

Среди других парадоксов русской жизни иностранцев поражало присущее России сочетание плохих дорог со всеобщей страстью к быстрой езде.

Тон задавал сам император Николай Павлович. Он вообще был самым неутомимым русским путешественником своего времени. Подсчитано, что в период с 1825 по 1850 год он в среднем проезжал по 5500 верст ежегодно (26, 530). Его стремительные рейды по России приводили в трепет провинциальных чиновников и военных. Царь очень ответственно относился к своим обязанностям и желал лично следить за порядком в империи.

Николай был словно одержим стремлением как можно быстрее преодолеть любое расстояние. В сущности, ему некуда было особенно торопиться. Но он сам придумывал поводы для бешеной скачки. Это могло быть, например, желание успеть на день рождения императрицы или кого-то из августейшей семьи. Вероятно, царю хотелось удивлять окружающих своими сверхчеловеческими возможностями, наслаждаться всеобщим изумлением и восхищением.

После постройки шоссейной дороги Петербург — Москва в 1816—1833 годах Николай установил абсолютный по тем временам рекорд скорости. Не останавливаясь на ночлег, он преодолел эти 640 верст за 38 часов (26, 533). Понятно, что при этом он часто менял лошадей, везде получая лучших и отдохнувших.

Впрочем, любовь к быстрой езде была свойственна не только императору Николаю. Эту русскую страсть разделяли с Николаем его подданные, и среди них — его политический антипод и беспощадный критик Александр Герцен. Возвращаясь из Вятки во Владимир в конце 1837 года, Герцен, по его собственному признанию, не удержался и велел ямщику гнать во всю мочь.

— Ну-тка, ну-тка, покажи нам свою прыть! — сказал я молодому парню, лихо сидевшему на облучке в нагольном тулупе и несгибаемых рукавицах, которые едва ему дозволяли настолько сблизить пальцы, чтобы взять пятиалтынный из моих рук

— Уважим-с, уважим-с. Эй вы, голубчики! Ну, барин, — сказал он, обращаясь вдруг ко мне, — ты только держись: туда гора, так я коней-то пущу.

Это был крутой съезд к Волге, по которой шел зимний тракт.

Действительно, коней он пустил. Сани не ехали, а как-то целиком прыгали справа налево и слева направо, лошади мчали под гору, ямщик был смертельно доволен, да, грешный человек, и я сам — русская натура» (32, 219).

Так говорил один из крайних русских «западников». А вот почти те же самые чувства в воспоминаниях современника Герцена, славянофила Ивана Аксакова.

«Из Осиновки я поехал вперед в г. Тирасполь, сначала на подводе обывательской; наконец добрался до почтовой станции Малоешты, где взял почтовую тройку (между прочим, я так обрадовался возможности скорой езды, что эти 15 верст на лихой тройке, в легкой плетеной тележке, по ровной степи, по дороге гладкой, вылощенной, будто чугунной, при полном месячном освещении, когда я несся, что только было силы, доставили мне, несмотря на все неприятные известия, истинное наслаждение!)» (3, 397).

И седока и кучера объединяла любовь к быстрой езде. «И какой же русский не любит быстрой езды!» — восклицал Гоголь. «Русские долго запрягают, но быстро ездят», — вторил ему хорошо знавший Россию Бисмарк.

Иностранцы увлекались русской страстью к быстрой езде и порой попадали из-за этого в опасное приключение.

«Теперь мы ехали очень быстро, — вспоминает Джеймс Александер (1829). — Ямщики постоянно погоняли лошадей криками “Но, но, да не бойсь”, после чего раздавались удары кнута. Мы галопом неслись к богатому торговому городу Орлу. Проехав Орел, ямщик, чтобы на 7 верст сократить путь, направил лошадей через поля. Он гнал, будто за ним мчался сам сатана, кричал и топал ногами, заставляя лошадей перетаскивать бричку через небольшие канавы. Меня это развлекало до тех пор, пока мы не попали в яму на дне реки и не поплыли. Пришлось дать извозчику вежливый совет держаться бродов и не выходить за пределы благоразумия» (6, 144).

Поэтические натуры, к которым относился и Теофиль Готье, находили в ямской гоньбе истинное удовольствие.

«Скорость — это волнующее удовольствие. Какая радость вихрем нестись в звоне бубенчиков и треске колес среди огромного пространства, в ночной тишине, когда все люди спят, а на вас, словно указывая вам дорогу, мигающими глазами смотрят только звезды! Ощущение, что вы в действии, что вы идете, движетесь к цели в течение часов, обычно потерянных на сон, вас наполняет удивительной гордостью. Вы восхищаетесь собой и слегка презираете обывателей, храпящих под своими одеялами» (41, 332).