Николай Борисов - Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья

Человек, которым овладел «дьявол путешествия» (Т. Готье), подобен одержимому манией преследования. Тот видит во всем грозящую опасность, а этот — намек на цель для путешествия. Далеким маяком светит ему название какого-нибудь захолустного городка. Невнятная Няндома или спотыкающаяся Кондопога, далекое Чарозеро или город с названием Буй…

Этот таинственный механизм выбора дороги раскрыл французский писатель и путешественник Теофиль Готье.

«Как это бывает? Названия некоторых городов неотвратимо занимают наше воображение и годами, словно таинственная мелодия, звучат в ушах, как однажды заученная музыкальная фраза, от которой невозможно отделаться. Такое странное наваждение известно всем, кого внезапно и мгновенно созревшее решение неотступно гонит к экзотическим местам из границ родной земли. Вы работаете, читаете, развлекаетесь или переживаете горестные минуты, а демон путешествий все нашептывает вам слова заклинаний, и вот, наконец, вы уступаете соблазну. Самое мудрое — по возможности меньше сопротивляться искушению, дабы быстрее от него избавиться. Как только внутренне вы решились, ни о чем больше не беспокойтесь. Положитесь на духа, вселившего в вас мечту. Под его колдовским воздействием устраняются препятствия, развязываются узлы и вам все разрешается. Деньги, которых обычно нет на самую добропорядочную и законную необходимость, радостно приплывают сами собой с готовностью послужить вам поддержкой; паспорт разукрашивается гербовыми марками в дипломатических миссиях и посольствах, ваше белье само укладывается в чемоданы, и вы неожиданно обнаруживаете, что располагаете как раз дюжиной новых сорочек, черной фрачной парой и пальто на случай любой непогоды» (41, 349).

Для общества, сохранявшего патриархальный уклад жизни, отъезд из дома даже на сравнительно небольшое время (например, на лето в деревню) был значительным событием. Особенно ярко оно отражалось в детской памяти. Вот как вспоминал об этом младший брат великого писателя Андрей Достоевский.

«Но вот, наконец, настал и желанный день; кибитка с тройкой хороших пегих лошадей приехала в Москву с крестьянином Семеном Широким, считавшимся опытным наездником и любителем и знатоком лошадей. Кибитку подвезли к крыльцу и уложили в нее всю поклажу. Оказалось, что это был целый дом — так она была вместительна. Куплена она была у купцов, ездивших на ней к Макарию. — Вот все готово! Приходит отец Иоанн Баршев и служит напутственный молебен; затем настает прощанье, мы все усаживаемся в кибитку, кроме маменьки, которая едет с папенькой, провожавшим нас в коляске. Но вот и Рогожская застава! Папенька окончательно прощается с нами, маменька, в слезах, усаживается в кибитку, Семен Широкий отвязывает укрепленный к дуге колокольчик, и мы трогаемся, долго махая платками оставшемуся в Москве папеньке. Колокольчик звенит, бубенчики позвякивают, и мы по легкой дороге, тогда, конечно, еще не шоссированной, едем, любуясь деревенскою обстановкою» (54, 53).

Заботы о сборе семейства в дорогу выпадали главным образом на долю чадолюбивой матушки. Ей следовало подумать о множестве вещей, необходимых в дороге. Отец принимал на себя попечение о лошадях и повозке.

«Сборы в дорогу начинались за несколько дней. Мать аккуратно сама укладывала вещи и белье в огромный красный деревянный, обитый жестью дорожный сундук, еще старых времен. Горничная Анюта с характерным постукиванием гладила в передней гору выстиранного белья, от которого поднимался пар, с приятным “чистым” запахом; в кухне жарились цыплята и пеклись особые “дорожные” пирожки и яйца; отец совещался с Гаврилой: кого запрячь в тройку в тарантас, кроме гнедого четверика в коляску, а кого — пару в телегу — под вещи, “чтобы не отставали”. Накануне дня, назначенного для отъезда, наше — детей — нетерпение доходило до последнего предела. Сидеть смирно мы были уже не в силах, идти из дома гулять — не тянуло, мы беспрерывно бегали, всем мешая, угрозы нас не взять не действовали, бегали из дома на кухню, откуда нас выгонял суровый Артамоныч, а с кухни в конюшню, вернее в каретный сарай, где Гаврила осматривал и подмазывал экипажи и охотно отвечал на все наши вопросы: кто пойдет в корню в тройке, а кто на пристяжке, и пойдет ли в четверике наш любимец гнедой злой Графчик (купленный у Толстых)… Если накануне было пасмурно (в дождь не выезжали), то было страшно, что не поедем. И на другой день, проснувшись ни свет, ни заря, первым делом бежишь босиком к окну: “Ура, солнце, едем!” Выезжали после раннего обеда. Все садились, минуту молчали, она казалась нам очень долгой, вставали, крестились на иконы, прощались с оставшейся прислугой — и в путь» (207, 111).

Обычай «присесть на дорожку» и помолчать, свято соблюдаемый и до сего дня, уходит корнями в далекое прошлое. «По повериям, если сорваться в путь сразу, смаху, то пути не будет» (215, 61). Многие считали необходимым перед отъездом прочесть молитву.

Дурной приметой для отъезжающего считалось возвращение с дороги за каким-то забытым предметом. Выезд из дома по возможности не назначали на «тяжелый день» — понедельник. Если при выезде из родных мест дорогу путнику перебегал заяц — путешествие вообще следовало отменить. Плохим предзнаменованием для путника считалась также встреча со священником или с бабой, несущей пустые ведра (93, 214 —224).

Отрадой путнику служил загодя собранный сундучок с едой и напитками — «погребец».

«Приятно, однако же, после снега, метели, очутиться в теплой комнате. С помощью погребца мгновенно стол накрывается скатертью, стаканами, ложками, закуриваются трубки и сигары, наливается чай, и мы наслаждаемся и теплом и покоем» (2, 33).

Путешествие было своего рода праздником, а сборы в дорогу — его кануном. Радостное волнение, предвкушение чего-то нового и интересного охватывало не только детей, но и взрослых. «С чем может сравниться нетерпение отъезжающего, когда шнуруется дорожный чемодан и просторная ямская телега дожидается на дворе…» (164, 14).

В том случае, когда путник отправлялся в далекое и долгое путешествие, друзья нередко провожали его на некоторое расстояние от дома. Так провожали, например, Александра Герцена, отправлявшегося с семьей за границу Друзья ехали вместе с ним до первой почтовой станции — до Черной Грязи.

«…Шесть-семь троек провожали нас до Черной Грязи… Мы там в последний раз сдвинули стаканы и, рыдая, расстались.

Был уже вечер, возок заскрипел по снегу… Вы смотрели печально вслед, но не догадывались, что это были похороны и вечная разлука. Все были налицо, одного только недоставало — ближайшего из близких, он один был болен и как будто своим отсутствием омыл руки в моем отъезде.