Николай Борисов - Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья

Современному человеку трудно понять саму атмосферу путешествия на лошадях. И даже те немногие, кто занимается конным спортом или отправляется в конные походы, не представляют себе всей гаммы ощущений, сокрытых в позвякивающем и поскрипывающем слове «бричка».

Впрочем, путешествия на лошадях бывали разными. Не касаясь езды верхом, заметим, что и путешествия в повозке сильно отличались друг от друга. Одно дело — ехать в дилижансе «на почтовых», другое — «на долгих». В первом случае лошадей меняли на каждой почтовой станции и путник, отдаваясь ощущению движения, впадал в некую сонную одурь, а между тем передвигался относительно быстро. Во втором случае он ехал на одних и тех же лошадях, либо своих собственных, либо нанятых вместе с кучером.

Скорость передвижения «на долгих» была гораздо ниже, чем «на почтовых». При этом делались довольно долгие остановки, чтобы лошади могли отдохнуть, напиться и пощипать траву. В целом разница в скорости и ощущениях была примерно такая же, как между едущим по проселочной дороге мотоциклистом и велосипедистом. Путник, ехавший «на долгих», экономил на «прогонах» и был свободен в выборе места для остановки. Он мог взять с собой гораздо больше багажа, чем тот, кто ехал «на почтовых». Наконец, он мог в полной мере насладиться дорогой как неторопливой сменой картин и неисчерпаемой темой для размышлений.

Вот как вспоминает свое первое большое путешествие историк С.М. Соловьев (1820—1879).

«До гимназии и во время гимназического курса ездил я с отцом и матерью три раза в Ярославль для свидания с дядею моей матери, который был там архиереем (Авраам архиепископ, знаменитый своею страстью к строению церквей). Эти путешествия совершались на долгах, то есть бралась кибитка тройкою от Москвы до самого Ярославля; 240 верст проезжали мы в четверо суток, делая по 60 верст в день; выехавши рано утром и сделавши 30 верст, в полдень останавливались кормить лошадей, кормили часа три, потом вечером останавливались ночевать. Таким образом познакомился я с Троицкою Лаврою, Переяславлем-Залесским с его чистым озером, Ростовом с его нечистым озером и красивым Ярославлем с Волгою» (173, 270).

Рассуждая о русской дороге и способах передвижения по ней, постоянно оглядываешься на великолепные пассажи из русской литературы XIX столетия. Все наши писатели и поэты той эпохи были влюблены в дорогу и изливали это чувство в прозе и стихах. О многих вещах они сказали так точно и художественно, что нам остается только с почтением уступать им место на страницах этой книги.

Известный русский педагог и публицист К. Д. Ушинский создал целый ряд рассказов о своих поездках по России. Одно из его рассуждений посвящено как раз своеобразию различных видов путешествий.

«Как нам кажется, железные дороги созданы для езды, а не для путешествий. Какое впечатление может остаться в душе человека, когда предметы, не останавливаясь ни на минуту, с быстротой молнии несутся перед его глазами? Какая мысль может созреть в голове его, когда время дороги разочтено минутами, когда время отдыха, отпускаемое с аптекарской точностью, едва достаточно для того, чтобы проглотить завтрак или обед? Нет, как хотите, а мне кажется, что пароходы и паровозы лишили путешествие всей его поэзии. По крайней мере, это справедливо для нас, людей отживающего поколения, которые ездили еще не только в дилижансах, на почтовых, но даже на долгих, — даже на своих. Без всякого сомнения, новое поколение проложит себе в мир поэзии и новую дорогу, может быть, тоже железную, по которой оно сумеет догнать впечатления, ускользающие от наших ленивых взоров; но мы не без удовольствия вспоминаем езду по целым неделям, шестичасовые кормы, длинные ночлеги, вставанья до свету и подобные принадлежности езды на долгих или на своих.

Вот тащится, покачиваясь, дребезжа, поскрипывая и прищелкивая, дорожная бричка; много дорог сделала она на своем веку, и бока ее блестят, как лакированные. Она едет медленно, страшно медленно, но куда торопиться? Воздуха так много, он так свеж, окрестные поля, рощи, деревушки, серебряные громады облаков смотрят на вас с таким умиляющим спокойствием, звонкая, монотонная песня жаворонка, который, кажется, следит за вами, скрипучий голос экипажа, к которому мы привыкли давно, как к хриплому голосу доброго старого друга, — всё говорит вам: куда и зачем торопиться? Вот поле, покрытое созревшей рожью.- смотрите, как бегут по нему, перегоняя друг друга, и золотистые волны колосьев, гонимые теплым ветром, и прозрачные, громадные тени облаков. А там, впереди, когда вы спуститесь с пригорка и переберетесь за дребезжащий мостик, перекинутый через ручей, чуть видный в траве и кустах, ждет вас свежая прохлада зеленого леса, и долго ветки лип и берез будут хлестать по кузову вашей брички, сгоняя оттуда назойливого овода, который решился путешествовать вместе с вами, и долго гибкий орешник будет хрустеть под ногами пристяжных. Но чем дальше в лес, тем колеи становятся глубже, попадаются плотинки из хвороста, порядочные лужи… Подушка, ваша старая, чудно покойная подушка, вытертая вашими собственными боками, недостаточно защищает вас от толчков, которые всё становятся сильнее и сильнее. Куда, зачем торопиться? Посмотрите, как хорошо пройтись пешком по опушке леса: вон спелая ягода рдеет, как коралл, в зеленой высокой траве, вон грибы раскинулись целой семьей, а иволга плачет там, в далекой глуши. Вы далеко ушли вперед, чуть слышен знакомый крик и посвистывание вашего возницы, чуть слышно еще более знакомое щелканье экипажа. Вы устали? Присядьте же у этой часовни, которая так кстати поместилась у холодного ключа; внутри ее все так таинственно и мирно: и старый, почерневший образ, украшенный уже засохшими цветами, и ветка широколиственного клена, ворвавшаяся в разбитое окошко, и деревянный ковш, оставленный здесь на пользу прохожего. Но вот и ваш экипаж, лошадки отдохнули и смотрят веселее. Селифан доедает ягоды, вынимая их полной горстью из своей засаленной шапки, и с новой энергией принимается за вожжи и кнут; лес кончился, дорога стала глаже, и солнце садится. С полей дохнуло прохладой; горизонт, загроможденный облаками, облитыми золотом и пурпуром, темнеет; звонче раздается лай собак, скрип ворот и колодцев; ночная тьма заливает окрестности, поля и деревни, вдали над рекой заблестели огни ночлежников; на душе у вас светло и покойно, в голове одна фантазия гонит другую, вы забыли про дорогу и про цель вашей поездки, вы никуда не торопитесь… но скрипнули высокие ворота, захрипел толстый хозяин постоялого двора… и вы вдруг остановились под темным навесом: кровь ваша, взволнованная долгой ездой, начинает улегаться, усталые члены расправляются, и душистое сено глядит на вас так заманчиво…» (197, 17—19).