Николай Борисов - Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья

— Что есть у вас? — спросил Иван Васильевич у полового.

— Всё есть, — отвечал надменно половой.

— Постели есть?

— Никак нет-с.

Иван Васильевич нахмурился.

— А что есть обедать?

— Всё есть…»

Далее опускаем колоритное изображение обеда в гостинице и устройство кровати на брошенной на голый пол охапке сена. Наконец путники улеглись…

«Мышей, точно, не было… но появились животные другого рода, которые заставили наших путников с беспокойством ворочаться со стороны на сторону.

Оба молчали и старались заснуть.

В комнате было темно, и маятник стенных часов уныло стукал среди ночного безмолвия. Прошло полчаса.

— Василий Иванович!

— Что, батюшка?

— Вы спите?

— Нет, не спится что-то с дороги.

— Василий Иванович!

— Что, батюшка?

— Знаете ли, о чем я думаю?

— Нет, батюшка, не знаю.

— Я думаю, какая для меня в том польза, что здесь потолок исписан разными цветочками, персиками и амурами, а на стенах большие уродливые зеркала, в которых никогда никому глядеться не хотелось. Гостиница, кажется, для приезжающих, а о приезжающих никто не заботится. Не лучше ли было, например, иметь просто чистую комнату без малейшей претензии на грязное щегольство, но где была бы теплая кровать с хорошим бельем и без тараканов; не лучше ли бы было иметь здоровый, чистый, хотя нехитрый русский стол, чем подавать соусы патиша, потчевать полушампанским и укладывать людей на сено, да еще с кошками?

— Правда ваша, — сказал Василий Иванович, — по-моему, хороший постоялый двор лучше всех этих трактиров на немецкий манер.

Иван Васильевич продолжал:

— Я говорил и вечно говорить буду одно: я ничего не ненавижу более полуобразованности. Все жалкие и грязные карикатуры несвойственного нам быта не только противны для меня, но даже отвратительны, как уродливая смесь мишуры с грязью.

— Эва! — заметил Василий Иванович.

— Гостиницы, — продолжал Иван Васильевич, — больше значат в народном быте, чем вы думаете. Они выражают общие требования, общие привычки. Они способствуют движению и взаимным сношениям различных сословий. Вот в этом можно бы поучиться на Западе. Там сперва думают об удобстве, о чистоте, а украшение и потолки последнее дело…» (172, 26).

Гостиница служила пристанищем и для гения российских дорог Павла Ивановича Чичикова.

«Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо. Он выбежал проворно, с салфеткой в руке, весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галдарее показывать ниспосланный ему Богом покой. Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками…» (35, 7).

Далее к лаконичному изображению гостиницы Гоголь добавляет еще пару штрихов. Перед «покоем» Чичикова находилась маленькая передняя, «очень темная конурка», в которой расположился лакей Петрушка. В гостинице имелась и «общая зала», куда Чичиков отправился отобедать и собрать полезные сведения о городе. Эта «общая зала», по существу, не что иное, как ресторан, и сегодня имеющийся при каждой мало-мальски приличной гостинице.

Горячий почитатель гоголевского таланта, Иван Аксаков был заядлым путешественником и к тому же мастером пера. Во время своих многочисленных разъездов по России он писал письма родным, в которых рассказывал о своих дорожных впечатлениях. Значительное место среди них занимают описания почтовых станций, постоялых дворов и гостиниц.

Иногда эти описания лапидарны как приговор. «Часу во втором ночи привезли меня к “Берлину”, лучшей гостинице Ярославля, грязной, гадкой и вонючей. Делать нечего, я расположился в ней…» (1849) (3, 5).

Совсем по-иному, европейской чистотой и комфортом встретила Аксакова гостиница в немецкой колонии Сарепта близ Саратова.

«Рано поутру ехали мы через Сарепту и решились остановиться в гостинице, содержимой на счет целого братства. Какая прелесть! Какая чистота, предупредительность! Нас встретила девочка лет 14, очень некрасивой наружности, заговорившая с нами вовсе не лифляндским наречием. В одну минуту затопилась для нас печь, и подан отличный кофе с густыми сливками и сдобным хлебом. Улицы чисты необыкновенно, перед каждым домиком рад пирамидальных тополей; архитектура совершенно особенная. Видел я почтенных сарептских мужей, с длинными немецкими трубками. Русские очень любят этих добрых гернгуттеров, уважают их, удивляются их искусству и терпению, но, однако, ничего не перенимают» (3, 43).

Обличение русских гостиниц было обязательным пассажем для большинства иностранцев, писавших о России. Естественно, не обходилось без тенденциозности, без придирок к таким мелочам, на которые у себя дома путник не обратил бы никакого внимания.

Эта тенденциозность вызвала возмущение у писателя С. П. Шевырева, путешествовавшего по северным губерниям в 1847 году. Вопреки традиции, он отважно встает на защиту российских гостиниц.

«Утром на рассвете приехали мы в Вологду, где гостиница “Лондон”, уже успевшая с тех пор сгореть, мирно приняла нас в свои стены. Скоро яркое солнце, светившее во все окна, не завешанные ничем, и воскресный звон некоторой части из 400 колоколов древнего города, считающего до 50 церквей, разбудили усталых путников. Хотя гардин и не было на окнах гостиницы, но я не знаю, за что так немилосердно опорочил ее Блазиус в своем “Путешествии”. “Обритые многочисленные синебледнолицые половые” показались ему “грязны и отвратительны”; комнаты “нечисты, пусты, зловонны”; “услужение медленно”; кушанье “сносно разве для голодного”. Все это может быть справедливо только в воображении такого иностранца, который ездит по России с тайным чувством ненависти ко всему, что ни видит, и не столько приносит пользы себе и другим, сколько раздражает бедную желчь свою. Я имел случай поверять книгу Блазиуса на местах — и несколько раз обнаруживалась для меня очевидная неверность его показаний, а он еще казался добросовестнее других путешественников и был окружен такими людьми, которые могли предложить ему просвещенное руководство для познания нашего отечества» (214, 133).