Анатолий Беляков - Троянский конь западной истории

В III в. до н. э. в александрийской школе началась нешуточная борьба между так называемыми энстатиками, подобно Зоилу выискивающими различные противоречия в поэмах Гомера, и литиками, занимающимися разрешением подобных вопросов. К числу литиков принадлежали, в частности, Зенодот Эфесский, Эратосфен Киренский, Аристофан Византийский и Аристарх Самофракийский, именно в таком порядке перечисления возглавлявшие знаменитую Александрийскую библиотеку. В библиотеке находилось внушительное количество изданий Гомера, различавшихся в тех или иных эпизодах. «Таковы были издания городские, именно – массильское, хиосское, аргосское, синопское, кипрское и аттическое (афинское). Это последнее… считалось александрийцами “вульгатой” [218]. Были и издания, выпущенные отдельными лицами, например издание Антимаха Колофонского, который и сам был эпическим поэтом, или издание “из ларца”, приготовленное Аристотелем для его ученика, Александра Великого, и сопровождавшее последнего в его походах» [219]. Эти рукописи стекались в Александрию со всех концов эллинского мира, и служители библиотеки скрупулезно сличали их буква за буквой, пытаясь восстановить первозданный текст и истолковывая, насколько это позволяло тогдашнее состояние лингвистической науки, трудные места уже в ту пору старинного эпоса.

Попутно александрийским грамматикам приходилось улаживать различные недоразумения, сплошь и рядом встречающиеся в гомеровских поэмах. Вот, скажем, та же Геба – жена ли она Геракла, как об этом пишется в «Одиссее», или все-таки не жена, на что недвусмысленно указывается в «Илиаде»? Девять или все-таки двенадцать дней уговаривали боги Гермеса в XXIV рапсодии «Илиады» похитить тело Гектора, над которым без устали глумился Ахилл? И откуда у Аполлона эгида, которой он прикрывает труп Гектора, влачимый Ахиллом вкруг могилы Патрокла? Ведь эгида принадлежит Зевсу, это его персональный щит для вздымания грозных бурь! Аристарх решал эти проблемы, помечая как сомнительные (или, на научном языке, атетируя) те или иные строки [220], а иногда даже вычеркивая их из своего издания «Илиады». Но в большинстве сомнительных случаев он был склонен «объяснять Гомера из Гомера же» [221], обращаясь в поисках аналогий к другим частям поэм.

Совсем иные выводы сделали из изобилия неувязок между «Илиадой» и «Одиссеей» александрийские ученые Ксенон и Гелланик [222], жившие в III в. до н. э. Обнаружив, что жену Гефеста зовут, по «Илиаде», Харита, а по «Одиссее» -Афродита, что у Нестора, по «Илиаде», было 11 братьев, а по «Одиссее» – только два, они пришли к заключению, что Гомер попросту не мог быть автором обоих творений. За это Ксенона и Гелланика так и прозвали: «хоризонты», то есть «разъединители». Однако их критические взгляды не укрепились в традиции, и еще многие века более никто не смел отрицать единство авторства поэм.

В многократно воспроизведенной в Интернете статье профессора Богаевского, написанной для советской Литературной энциклопедии 1930 г., ошибочно указывается, что Аристарх Самофракийский объяснял многочисленные противоречия в текстах поэм тем, что, по его мнению, «Илиада» была написана Гомером в молодые годы, а «Одиссея» – в старости [223] . В действительности эта мысль принадлежит Псевдо-Лонгину (ок. I в. н. э.). Вот что он пишет в своем трактате «О возвышенном»: «“Илиада”, созданная поэтом в расцвете творческого вдохновения, представляет собой всецело действие и борьбу, а “Одиссея”, почти полностью повествовательная, так типична для старости. В “Одиссее” Гомера можно сравнить с заходящим солнцем, утратившим свою прежнюю мощь, но еще сохранившим былое величие. У поэта нет уже той силы, которая поражала в илионских сказаниях; возвышенное здесь уже не столь равномерно, чтобы отказываться от опоры; нет у него ни безудержного потока чередующихся страстей, ни быстрой смены настроений, ни общественного звучания, ни богатства разнообразных образов, заимствованных из действительности. Подобно тому как после прилива отступает Океан, утрачивая былые размеры, так и в “Одиссее” наш взор замечает в сказочных и неправдоподобных отступлениях постоянные отливы возвышенного» [224].

Александрийские ученые до предела формализовали изучение Гомера, придали ему характер «тонкого докторства», методичной и кропотливой процедуры. Стало нарицательным и само имя «Аристарх», но в смысле, противоположном «Зоилу». Как символ строгого и дотошного критика его употребляет, например, Александр Пушкин в юношеском стихотворении 1815 г. «Моему Аристарху». По словам Лосева, «александрийцы… превратили греческую поэзию в музей, в инвентарную книгу, в горы цитат, резюме, каталогов и компиляций. Всем хотелось быть очень учеными, очень осведомленными. Эстетика стала инвентарем, прейскурантом, энциклопедией, и притом исключительно технологически-формалистической энциклопедией. Если раньше античность превращала объективизм в космологию, то теперь она превращает субъективизм в научность, в компиляторство, в энциклопедию» [225].

Аристарховы издания Гомера и схолии к поэмам имели историческое значение для всей мировой культуры. Вплоть до византийских времен рукописи Аристарха тщательно переписывались, в III–IV вв. н. э. перейдя из папирусных свитков в пергаменные кодексы. «Сравнивая найденные в большом количестве в Египте папирусы Гомера III в. до н. э. с гомеровскими текстами послеаристарховского времени, мы видим, какую грандиозную работу проделал Аристарх. И если в интерпретации гомеровских поэм Аристарх был во многом наивен, представляя себе, в частности, гомеровское общество по образу и подобию царского двора эллинистической монархии, сам текст обеих поэм, судя по всему, лишь в редких случаях отклоняется от аутентичного гомеровского текста VIII в. до н. э.» [226]Именно в редакции Аристарха тексты «Илиады» и «Одиссеи» были впервые напечатаны во Флоренции в 1488 г., вскоре после изобретения книгопечатания.

Авторитет Гомера начал понемногу блекнуть лишь к концу первого века Римской империи. Автор, известный под именем Диктис Критский (конец I – начало II в.), позволяет себе выворачивать наизнанку смысл и содержание произведений великого поэта; Птолемей Хенн (1-я половина II в.) изощряется в остроумии, рассказывая небылицы о троянских героях и «для убедительности» сопровождая их пародийным лженаучным аппаратом. Дион Хрисостом (ок. 40 – ок. 120 г.) и вовсе в одной из своих речей называет Гомера «самым отчаянным вралем» [227], оговариваясь, впрочем, в другом своем выступлении, что «все, что написано Гомером, благотворно и полезно», а сам поэт «до такой степени… велик, что порой не помнилось, что поэмы написаны им, а казалось, что они созданы оракулом богов, прозвучавшим некогда из тайных и недоступных глубин» [228].