Коллектив авторов - Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом

О вечерах, проведенных в 1832 году в Париже с Гизо, Мишле, Тьером, сообщает в своих записках и видный публицист, один из основоположников славянофильства Александр Иванович Кошелев (1806–1883), отмечая, что эти вечера были для него так интересны, что он не пропускал ни одного из них, уходя в числе последних гостей [749]. Сочинения Гизо также были хорошо известны в России, что подтверждается многочисленными примерами из переписки этого времени. Так, например, Н.В. Станкевич, сравнивая понимание истории Шеллинга и Гизо, признавался в письме Я.М. Неверову: «Мне больше по сердцу мысль Гизо – представить в истории постепенное развитие человека и общества» [750]. В 1830-е годы Н.В. Станкевич дважды обращается и к книге Минье, называя ее своеобразным пособием по новой истории, необходимым для уяснения главнейших сведений, а также включает в список книг, которые планировал прочитать, готовясь к путешествию в Европу [751]. Такая практика была весьма распространена среди русского образованного общества, о чем свидетельствует еще опыт Карамзина. По мнению М.И. Гиллельсона, труды Гизо и Минье серьезно повлияли на формирование и развитие исторических взглядов целого ряда представителей русского просвещенного общества:

Они оказали, несомненно, воздействие на эволюцию исторических взглядов Жуковского, а через него, можно полагать, способствовали первоначальному ознакомлению Пушкина с трудами французской романтической историографии [752].

17/5 декабря 1825 года Тургенев записал в своем дневнике:

Разогнал грусть в обществе Гизо с Минье, автором «Истории французской революции» (которую я читал в Карлсбаде). <���…> Говорили о состоянии умов во Франции, о степени просвещения до и после революции в некоторых классах народа [753].

То, что Тургенев обсуждает с Минье и Гизо, авторами трудов по истории французской и английской революций, вопрос о степени просвещения во Франции, далеко не случайно. Просветительское ядро мировоззрения русских интеллектуалов первой половины XIX века обусловливало интерес именно к состоянию образованности, которое считалось показателем прогресса, залогом успешного проведения реформ и неизменно связывалось с мерой свободы в обществе. Кроме того, именно в вопросе о степени просвещения во Франции в период французской революции А.И. Тургенев был не согласен с Минье, так как считал, что просвещенный народ не допустил бы такого кровопролития и всех ужасов террора, и революция имела бы совсем другой характер. Выписывая фразу «Au jour de l’explosion, un seul fait restoit réel et puissant, la civilization générale du pays») [754], – Тургенев комментирует: «Во французской революции господствовало страшное единство всего нового» [755]. И тут же он добавляет свой вопрос: «Где общая образованность во Франции – в минуту революции? И тот ли был характер оной, есть ли бы она разразилась над просвещенною во всех классах народа Франциею?» [756]

Обращает на себя внимание присутствие в текстах Тургенева эмоциональных оценок революции, сравнение с бурей, грозой, что может быть как результатом влияния романтизма на исторические представления, так и акцентировкой разрушительного характера революции [757]. Можно предположить, что метафора бури могла быть навеяна книгой Минье, который достаточно часто ее использовал («Ураган уносит и разбивает целую нацию среди бурь революции», «отличительное свойство подобной бури заключается в том, что она ниспровергает всякого, кто старается утвердить положение свое», «выходя из бешеной бури, все чувствовали себя ослабевшими и разбитыми» и т. д.) [758]. В то же время сравнение революции с бурей, грозой встречается достаточно часто в романтической историографии, становясь постепенно устойчивым образом в историческом сознании.

При этом разрушительный характер революции воспринимался Тургеневым двояко. С одной стороны, разрушение было связано с такими понятиями, как варварство, кровопролитие, забвение прошлого, и обладало ярко выраженным негативным смыслом. Гуманистический характер мировоззрения Тургенева не позволял ему смириться с революционным террором; для него была неприемлема беспристрастность истории и историка: «Как назвать в авторе сие беспрерывное желание умерить выражениями ужас, который должна возбуждать в сердце человеческом жажда крови?» [759]Показательно и отношение Тургенева к разрушению статуи Генриха IV как недопустимому, оскорбительному для народа и для человечества деянию. С другой стороны, разрушение понималось как освобождение, открытие дороги для нового, ускорение хода истории. В 1834 году в Германии, посетив Палату депутатов, Тургенев увидел и в этом учреждении результат французской революции, и позже записал в своем дневнике:

О революция! Ты много крови пролила на землю, но она удобрила почву и приготовила ее к принятию установлений, благодетельных для человечества, засеяла семена лучшего будущего и плодами, от них созревшими или еще зреющими, примирила людей с собою и со своими ужасами, ибо на земле для великого и прекрасного нужны жертвы… [760]

Кроме исторического труда Минье, необходимо назвать и «Историю французской революции» Луи-Адольфа Тьера, опубликованную почти одновременно с «Историей» Минье. Французское издание в десяти томах, например, было обнаружено при обыске у Огарёва в 1834 году, но очень подробный, изобилующий деталями труд Тьера вряд ли мог найти широкий круг читателей среди русского общества. О знакомстве Герцена с трудами Тьера, Мишле, Ламартина, Токвиля, Гизо упоминают многие исследователи его творчества, и по мнению Д. Шляпентоха (D. Shlapentokh), круг друзей Герцена, русских радикалов первой половины XIX столетия, в целом разделял герценовское страстное увлечение французской революцией (принимая также и политику террора) [761].

Среди сочинений, оказавших влияние на формирование образа французской революции в русском просвещенном обществе, отметим и сочинение Жермен де Сталь «Размышления о главных событиях французской революции» (1818), которое было довольно популярно в России [762], а также произведение Вальтера Скотта «Картина французской революции, служащая вступлением к жизни Наполеона Бонапарте». Обращает на себя внимание данное шотландским романистом изображение бунта черни – жестокого, яростного, подстрекаемого руководителями революционных парижских клубов, – иллюстрация того, как свобода превращается в деспотизм. Явно негативные коннотации в описании французской революции у Скотта проявляются не только в употреблении слов «бунт», «чернь» («подлая чернь многолюдного города, всегда готовая на буйства и грабеж», «подозрения буйной черни, сделавшейся свирепою от привычки и безнаказанности» [763]), но и в постоянном проведении мысли о необходимости принятия твердых мер для устранения беспорядков, устрашения черни, которые могли предотвратить дальнейшую трагедию. Представления об опасности власти народа, которая легко превращается в деспотизм, были весьма распространены среди русских интеллектуалов еще в XVIII веке, и события французской революции стали для них еще одним подтверждением опасности народовластия. При этом исторический опыт дополнялся суждением о невозможности народного представительства в России, со ссылками на уровень образования народа. Хотя, например, для Карамзина даже степень просвещения общества не являлась достаточным основанием для ограничения самодержавной власти. Великая французская революция навсегда убедила его в опасности безначалия, народных волнений, подтвердив уроки античной истории. Поэтому даже просвещенная Германия, с его точки зрения, не нуждается в народном представительстве: «Сапожники, портные хотят быть законодателями, особенно в ученой немецкой земле. Покойная французская революция оставила семя, как саранча: из него выползают гадкие насекомые» [764]. Распространение идеи народного представительства, ограничения самодержавной власти порождает страхи во многом под влиянием европейских революций, несмотря на стремление к обузданию властного произвола в России. Интеллигенция осознает угрозу, таящуюся во власти народа, что подтвердил опыт европейских революций. «Самовольные управы народа бывают для гражданских обществ вреднее личных несправедливостей или заблуждений государя» [765], – эту мысль настойчиво проводит Карамзин в «Записке о древней и новой России». Народная свобода не является абсолютной ценностью и, более того, может привести к той же несвободе, но в другом виде. В первой половине XIX века ясно осознается опасность замены одного деспотизма на другой, деспотизма самодержавия на деспотизм народа. «Всякий абсолютизм приводит мою кровь в волнение, но абсолютизм в красной шапке так же мне противен, как святому дьявол», – писал Жуковский А.И. Тургеневу [766].