Николай Коняев - Тайны Шлиссельбургской крепости

…Я дерзостно и крамольно отвечал в уме и писаниях своих: «Правительство не освобождает русского народа во-первых потому, что при всем всемогуществе власти, неограниченной по праву, оно в самом деле ограничено множеством обстоятельств, связано невидимыми путами, связано своею развращенною администрациею, связано наконец эгоизмом дворян.

Еще же более потому, что оно действительно не хочет ни свободы, ни просвещения, ни возвышения русского народа, видя в нем только бездушную машину для завоеваний в Европе!» Ответ сей, совершенно противный моему верноподданническому долгу, не противоречил моим демократическим понятиям».

Как видно по карандашным пометкам на «Исповеди», она была внимательно прочитана императором. Вот и слова о верноподданническом долге и демократических понятиях отчеркнуты карандашом на полях.

Освобождению крестьян из крепостной неволи, которого добивался еще Александр I, которое бесчисленными постановлениями и указами шаг за шагом проводил Николай I, отчаянно противостояли дворяне-рабовладельцы, искусно ссылаясь при этом на необходимость исполнения ими верноподданнического долга.

У Бакунина верноподданнический долг был заслонен «демократическими понятиями», но, по сути, это ничего не меняло…

«Могли бы спросить меня: как думаешь ты теперь? Государь, трудно мне будет отвечать на этот вопрос!

В продолжение более чем двухлетнего одинокого заключения я успел многое передумать и могу сказать, что никогда в жизни так серьезно не думал, как в это время: я был один, далеко от всех обольщений, был научен живым и горьким опытом…

Одну истину понял я совершенно: что правительственная наука и правительственное дело так велики, так трудны, что мало кто в состоянии постичь их простым умом, не быв к тому приготовлен особенным воспитанием, особенною атмосферою, близким знакомством и постоянным обхождением с ними; что в жизни государств и народов есть много высших условий, законов, не подлежащих обыкновенной мерке, и что многое, что кажется нам в частной жизни неправедным, тяжким, жестоким, становится в высшей политической области необходимым.

Понял, что история имеет свой собственный, таинственный ход, логический, хотя и противоречащий часто логике мира, спасительный, хотя и не всегда соответствующий нашим частным желаниям, и что кроме некоторых исключений, весьма редких в истории, как бы допущенных провидением и освященных признанием потомства, ни один частный человек, как бы искренни, истинны, священны ни казались впрочем его убеждения, не имеет ни призвания, ни права воздвигать крамольную мысль и бессильную руку против неисповедимых высших судеб. Понял одним словом, что мои собственные замыслы и действия были в высшей степени смешны, бессмысленны, дерзостны и преступны; преступны против Вас, моего государя, преступны против России, моего отечества, преступны против всех политических и нравственных, божественных и человеческих законов!»

Известно, что, завершив чтение, Николай I сказал про М. А. Бакунина: «Он умный и хороший малый, но опасный человек, его надобно держать взаперти».

Так и поступили.

12 марта 1854 года сорокалетнего Михаила Александровича Бакунина перевели из Алексеевского равелина в Шлиссельбургскую крепость. Коменданту крепости было дано предписание предоставить заключенному лучшую камеру, но при этом — «соблюдать в отношении к нему всевозможную осторожность, иметь за ним бдительнейшее и строжайшее наблюдение, содержать его совершенно отдельно, не допускать к нему никого из посторонних и удалять от него известия обо всем, что происходит вне его помещения так, чтобы самая бытность его в замке была сохранена в величайшей тайне».

О том, как содержался М.А. Бакунин в Шлиссельбурге и как относились к нему тюремщики, можно прочитать в воспоминаниях Б. Шварце «Семь лет в Шлиссельбурге [46] Шварце Б . Семь лет в Шлиссельбурге // Перевод с польского С. Басов-Верхоянцев. — М. Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и сопереселенцев. 1929. .

«Моя новая камера № 7 находилась на противоположном конце коридора. Она соприкасалась с другой тюремной кордегардией, той самой, в которой помещался ежедневно сменявшийся караул и в которую мне, за всё время пребывания в крепости, ни разу не удалось заглянуть. Таким образом, мне снова приходилось жить в ближайшем соседстве со стражей; видно, меня стерегли как следует. Это очень лестно, но нельзя сказать, чтобы было выгодно для того, кто не сжился с царскими порядками да и вовсе не желает привыкать к ним. Моя новая комната ничем не отличалась от прежней, только казалась как будто посветлее и повеселее, — может быть, просто потому, что была более обращена на юг.

— Тут жил Михаил Александрович Бакунин, — сказал смотритель, показывая мне мое новое помещение.

Никогда еще гофмейстер или церемониймейстер его императорского величества государя всея России никому не показывал исторической комнаты с таким удовольствием, с каким мой шлиссельбургский сановник открыл предо мною эту двухсаженную клетку. На лице его рисовалось и чувство собственного достоинства по поводу того, что ему, пришлось быть тюремщиком такого знаменитого человека, как Михаил Бакунин, и величественная вежливость, и, наконец, гордость за того, кому выпала на долю высокая честь — сидеть в камере Бакунина. Однако, что касается меня, то простак ошибся: положим, я не раз слышал о русском революционере, отце анархистов, но не был знаком с его деятельностью настолько, чтобы почувствовать всю важность положения»…

Однако хотя и поместили Михаила Александровича Бакунина в одной из лучших камер (№ 7) Секретного дома, хотя и испытывали тюремщики гордость за то, что им выпала такая высокая честь, но Бакунину в Шлиссельбурге пришлось нелегко.

У него развилась цинга, начали выпадать зубы.

Но при этом М.А. Бакунин, — кажется, единственный узник Шлиссельбурга, сумевший сохранить в себе огонь революционности и в этой тюрьме.

«Страшная вещь — пожизненное заключение, — рассказывал он потом Александру Ивановичу Герцену. — Влачить жизнь без цели, без надежды, без интереса! Со страшной зубной болью, продолжавшейся по неделям… не спать ни дней, ни ночей, — что бы ни делал, что бы ни читал, даже во время сна чувствовать… я раб, я мертвец, я труп.

Однако я не упал духом, я одного только желал: не примириться, не измениться, не унизиться до того, чтобы искать утешения в каком бы то ни было обмане — сохранить до конца в целости святое чувство бунта».

Впрочем, история, что делал М.А. Бакунин со своим «святым чувством бунта», покинув Шлиссельбург, относится уже к царствованию Александра II, и мы вернемся к ней в следующей главе.