Марлис Штайнер - Гитлер

Наконец, расовая теория нашла себе применение в международной политике, поскольку, по мнению Гитлера, национализм как раз и состоял в том, чтобы обеспечивать защиту интересов народа на внешней арене.

Как мы уже говорили, в 1919–1924 годах Гитлера больше заботили проблемы внутри страны, однако основные элементы его внешней политики прослеживаются уже в выступлениях этой поры.

Слово «большевик» он считал синонимом слову «еврей». В пространной речи «Почему мы антисемиты?», произнесенной 13 августа 1920 года, он особенно настаивал на том, что в России погибло 300 тысяч человек и среди них – ни одного еврея, тогда как революционное правительство на 90 процентов состояло из евреев. 28 июля 1922 года он уже говорил о 30 миллионах жертв, казненных и замученных в России, а также умерших от голода. В других его речах регулярно возникала тема разрушения культуры различных стран силами евреев.

Эти соображения подвели его к выводу о том, что следует ограничить интересы рейха пределами континента, дабы не вступать в конфликт с англичанами, но постараться «натравить» Англию на Россию. Англия, убеждал он, не может желать ослабления Германии, поскольку это будет означать возвышение Франции, в результате чего британцам достанется лишь третье место. Франция, по его мнению, станет на сторону большевиков, с которыми немцы борются на своей территории. Поэтому следует искать союза с Италией, для чего необходимо решение тирольского вопроса. Приход к власти Муссолини укрепил в нем эту решимость, добавив к ней идеологическое измерение.

Относительное охлаждение между Англией и Францией в результате оккупации Рура подвело Гитлера к мысли о том, что союз с Англией не только желателен, но и возможен. Начиная с 1923 года он все чаще упоминал знаменитую британскую политику равновесия и подчеркивал якобы исторически существующую франко-английскую вражду.

Именно в этот момент произошло слияние идеологии со стремлением к достижению политической мощи. Если первая ставила своей целью уничтожение врага в лице марксистов и евреев, то второе обратилось в радикальный вариант немецкого империализма, основанного на «политическом расчете». По мнению историка Куна, сама идея экспансии на восток явилась лишь следствием выбора в пользу «английского варианта».

Дипломатия Вильгельма II вызывала в нем резкую критику: «Немецкая политика заключения альянсов была в той же мере бессмысленной, в какой и опасной», – пишет он в «Майн Кампф», имея в виду, в частности, отношения с Австро-Венгрией. Анализируя возможности достижения равновесия между численностью немецкого населения и занимаемым пространством и приходя к выводу о необходимости завоевания новых территорий, Гитлер уточняет, что подобная политика должна найти применение «не где-нибудь в Камеруне, а почти исключительно в Европе». Рейху давным-давно следовало заняться этим, не брезгуя ради достижения цели никакими союзами:

«Приняв решение раздобыть новые земли в Европе, мы могли получить их в общем и целом только за счет России. В этом случае мы должны были двинуться по той же дороге, по которой некогда шли рыцари наших орденов. Немецкий меч должен был бы завоевать землю немецкому плугу и тем обеспечить хлеб насущный немецкой нации.

Для такой политики мы могли найти в Европе только одного союзника: Англию.

Только в союзе с Англией, прикрывающей наш тыл, мы могли бы начать новый великий германский поход. Никакие жертвы не должны были показаться нам слишком большими, чтобы добиться благосклонности Англии. Мы должны были отказаться от колоний и от позиций морской державы и тем самым избавить английскую промышленность от необходимости конкуренции с нами.

Только полная ясность в этом вопросе могла привести к хорошим результатам. Мы должны были полностью отказаться от колоний и от участия в морской торговле, полностью отказаться от создания немецкого военного флота. Мы должны были полностью сконцентрировать все силы государства на создании исключительно сухопутной армии».

Во второй части «Майн Кампф», написанной после выхода из крепости Ландсберг, он снова возвращается к теме возможного союзничества с Италией и Англией:

«Мы, национал-социалисты, совершенно сознательно ставим крест на всей немецкой иностранной политике довоенного времени. Мы хотим вернуться к тому пункту, на котором прервалось наше старое развитие 600 лет назад. Мы хотим приостановить вечное германское стремление на юг и на запад Европы и определенно указываем пальцем в сторону территорий, расположенных на востоке. Мы окончательно рвем с колониальной и торговой политикой довоенного времени и сознательно переходим к политике завоевания новых земель в Европе. Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены».

Восстановление границ 1914 года – политическое безумие, поскольку эти границы не представляли ценности для будущего немецкой нации. Вместо защиты границ следует подумать о расширении жизненного пространства:

«Прежде всего тут важно то, что сближение Германии с Англией и Италией никоим образом не приводит к опасности войны. Единственная держава, с которой приходится считаться как с возможной противницей такого союза, – Франция – объявить войну была бы не в состоянии. Это дало бы Германии возможность совершенно спокойно заняться всей той подготовкой, которая в рамках такой коалиции нужна, дабы в свое время свести счеты с Францией. Ибо самое важное в таком союзе для нас то, что Германия не может тогда подвергнуться внезапному нападению и что, наоборот, союз противников распадается, т. е. уничтожается Антанта, из-за которой мы претерпели бесконечно много несчастий. Заключение такого союза означало бы, что смертельный враг нашего народа – Франция – сам попадает в изолированное положение».

Рассуждал он и о будущем:

«Нам нужна не западная ориентация и не восточная ориентация, нам нужна восточная политика, направленная на завоевание новых земель для немецкого народа. Для этого нам нужны силы, для этого нам нужно прежде всего уничтожить стремление Франции к гегемонии в Европе, ибо Франция является смертельным врагом нашего народа, она душит нас и лишает нас всякой силы. Вот почему нет той жертвы, которой мы не должны были бы принести, чтобы ослабить Францию. Всякая держава, которая, как и мы, считает для себя непереносимой гегемонию Франции на континенте, тем самым является нашей естественной союзницей. Любой путь к союзу с такой державой для нас приемлем. Любое самоограничение не может показаться нам чрезмерным, если только оно в последнем счете приведет к поражению нашего злейшего врага и ненавистника».