Чарльз Силсфилд - Токеа и Белая Роза

Вождь сделал какой-то знак, - девушка не проронила ни слова. Другая девушка подошла к дрожащей Розе и повалила ее на ковер. Нижний угол ковра она передала первой индианке, а верхний перекинула через плечо и как бы обвязалась им. Затем она широкой лентой обернула розе бедра и, подняв ее, вынудила тем самым обвить руками свою шею. На том их приготовления в дорогу были закончены. Глазами, полными слез, наблюдали миссионер и жена капитана, как ребенок, оцепеневший от страха, безмолвно покоряется неведомой участи. Проповедник подошел к индианке и дрожащим голосом сказал:

- Канонда, ты всегда отличалась благородством, так обрати свою сестринскую любовь, свое доброе сердце к этой нежной травинке. Ты могла бы ей быть вместо матери?

Индианка кивнула.

- А эту книгу, - он протянул ей карманную Библию, - я дарю тебе и Розе на память о вашем учителе.

Потом, возложив ладони на головы обеих, он благословил их.

Вместе с ношей, в сопровождении мужчин, девушки вышли из комнаты.

Но вождь остался.

- Мико окони, - сказал он, гордо выпрямляясь, - расплатился за молоко для его дочери. Он уходит. Тропа его долга, а путь тяжел. Но еще тяжелее сердцу - видеть бледнолицых. Так пусть он никогда их больше не увидит.

С этими словами он повернулся и покинул дом.

Все разом глубоко вздохнули. Первым обрел дар речи капитан. Получалось, что он, вообще-то говоря, не слишком огорчен случившимся: одной заботой стало меньше. А уж эта забота, как никакая другая, отнимала у него сон.

Домочадцы и гости посидели еще пару часов, высказывая разные догадки насчет планов краснокожего вождя. Потом стали расходиться, весьма довольные, что несколько дней обеспечены темой для застольных бесед. В течение последующих месяцев заведение капитана все сильнее притягивало к себе клиентов, и таким образом история с индейцем даже споспешествовала обогащению хозяина. Но мало-помалу интерес к ней угас, а позднее изгладилась самая память и о событии, затерявшемся в превратностях переменчивой судьбы этого края.

Мы оставляем Джорджию, а с ней и семью скупщика, чтобы протянуть нить нашего повествования в иные пределы и перебросить ее на пять лет вперед.

3

У северных берегов озера Сабин, в краю тростниковых болот и кипарисовых чащ, в междуречье Сабина и Натчеза лежит узкая полоса земли. Она как бы раздвигает обе реки и по мере расширения плавно переходит в холмистую гряду. Порой кажется, что природе вздумалось немного почудить и как бы провести границу между двумя большими государствами.

Темный непроходимый лес стеной встает на правом берегу Сабина. Заросли, ощетинившиеся колючками, преграждают путь человеку, лишь оленю и койоту дано иногда немного углубиться в них. Почва выстлана густым ковром вьющихся стеблей. В этом предательском великолепии нет-нет да и мелькнет пятнистая чешуя гремучей змеи, подстерегающей диких голубей, пересмешников и белок. Извечный сумрак рассеивается лишь в редких просветах, и тогда можно увидеть нагромождения гниющих стволов, поваленных частыми в этих местах торнадо [сильный ураган в тропических широтах Западного полушария]. Это буйство дикой природы достигает своей высшей степени у поросшей болотными кипарисами низины, но на другой оконечности болот принимает уже не такой страшный вид. И заблудившийся кормщик мог бы подумать, что по мановению волшебной палочки попал в один из самых сказочных уголков Мексики, где развесистые мирты и роскошные лириодендроны сменяются темно-зелеными купами мангров, а на изумрудном бархате холмов серебрятся ветви платанов и хлопковых деревьев.

Весь лес подобен огромному шатру, испещренному соцветиями жасмина и увитому дикой лозы, которая взбирается по стволу до самой вершины, падает вниз, чтобы оплести другое дерево, и так переходит с мирта на мангр, с мангра на магнолию, с магнолии на папайю, образуя необозримый зеленый кров.

В самих же низовьях Натчеза, где он впадает в озеро, взору открываются густые рощи пальметто, шелестящих на ветру своими широкими листьями.

Над ручьями и протоками повсюду возвышаются кипарисы и мангры. Ветры не достигают этого прелестного уголка, но продолжительные ливни в так называемое зимнее время приводят к такому паводку, что задают немало работы щедрому солнцу летнего сезона, когда зловонные сумерки тропического леса наполняются ревом и криками зверей.

По осени же эти места можно принять за райский уголок. Воздух кажется золотым от солнца, которое садится за гребень лесов на восточном берегу Натчеза. В небе - ни облачка. Вся природа испускает какой-то бальзамический аромат. Тишина изредка нарушается трескучим криком попугаев и свистом пересмешника или плеском водоплавающих птиц, в изобилии гнездящихся у берегов Натчеза.

Так вот, на узкой тропинке, которая словно по своей воле и милости вилась между упомянутыми рощами пальметто и лесом, там, где немного расступаются деревья, маячила фигура девушки.

Она добежала до вывороченного с корнем платана и прислонилась к его сучьям, чтобы перевести дыхание. Это была индианка лет двадцати с весьма привлекательным и даже благородным лицом.

Прекрасная линия лба, черные глаза, изящный рисунок губ, - в этих чертах отражалась ее свободная и веселая душа, но, если судить по римскому носу и горделивой осанке, ей нельзя было отказать в решительности и самостоятельности.

Наряд ее в равной степени отличался и простотой, и вкусом. На ней было безрукавное платье из калико, доходившее чуть ли не до лодыжек. Волосы ее, как у большинства индианок не спадали длинными прядями, а были стянуты в узел и заколоты на затылке изящным гребнем. Золотые серьги и браслеты, полусапожки из кожи аллигатора, изукрашенные ярко-красной инкрустацией, довершали ее облик. К бедру она прижимала большую порожнюю корзину. Походка девушки была такова, что ее не назовешь ни ходьбой, ни бегом. Можно сказать, что индианка шла вприпрыжку, но через каждые десять-двенадцать шагов она останавливалась, оглядывалась и устремлялась дальше.

Во время одной такой короткой передышки у выворотня она крикнула:

- Роза, где же ты? - и двинулась навстречу другой девушке, которая, по всей видимости, не могла угнаться за подругой. - Куда же ты делась, Роза?

Стоящая перед ней девушка едва-едва вышла из детского возраста. Темно-карие тоскующие глаза, нежность всего ее облика не померкли бы перед самой богиней любви. Светло-русые волосы волнами спадали почти до пояса. Темно-зеленый шелк охватывал стройную фигурку. Мокасины были ярко-красного цвета, на шее - платок белого шелка. В руке - соломенная шляпа.

Это была та самая Роза, с которой мы познакомились пять лет назад на постоялом дворе "У индейского короля". Она ласково смотрела на подругу, но в глазах стояли слезы. Обе расплакались.