Эрнест Ренан - Антихрист

Подобного рода недостатки ощутимы, и мы тщетно пытались бы их скрыть от себя. Грубые резкие краски, полное отсутствие всякого пластического чутья, принесение гармонии в жертву символизму, нечто неотделанное, сухое, неорганическое превращают Апокалипсис в полную противоположность греческому произведению искусства, типом для которого является живая красота тела мужчины или женщины. Некоторый материализм делает тяжеловесными самые идеальные мысли автора. Он нагромождает золото; как и все люди Востока, он питает неумеренную слабость к драгоценным камням. Его небесный Иерусалим представляет собой нечто неуклюжее, детское, невозможное, противоречащее всем правилам хорошей архитектуры, которые сами по себе то же, что правила здравого смысла. Иоанн заставляет свой Иерусалим ослеплять глаза блеском, но ему и в голову не приходит украсить его скульптурой Фидия. Сам Бог у него «видом подобен камню яспису и сардису», представляет собой нечто вроде крупного алмаза, который сверкает тысячами огней на престоле. Без сомнения, Юпитер Олимпийский как символ стоит много выше. Ложное направление, которое иногда слишком увлекало христианское искусство в сторону пышных орнаментов, коренится именно в Апокалипсисе. Какое-нибудь святилище иезуитов, украшенное золотом и ляпис-лазурью, покажется, пожалуй, прекраснее Парфенона, если только допустить ту мысль, что литургическое применение драгоценного материала может возвеличить Бога. Еще более неприятной чертой является та мрачная ненависть к светскому миру, которую автор Апокалипсиса разделяет вместе со всеми составителями апокалипсисов и, в частности, с автором книги Еноха. Его резкости, страстные и несправедливые приговоры римскому обществу оскорбляют нас и до известной степени оправдывают тех, кто резюмировал новое учение как odium humani generis. Добродетельный бедняк всегда несколько склонен считать общество, которого он не знает, более злым, нежели оно есть в действительности. Преступления богатых и придворных представляются ему странно преувеличенными. Та в некотором роде добродетельная злоба, которую должны были испытывать спустя четыреста лет к цивилизации разные варвары вроде Вандалов, у евреев апокалиптической и пророческой школы доходила до крайней степени. У них в этом чувствуется известный пережиток древнего духа кочевников, идеалом которых была патриархальная жизнь, глубокое отвращение к крупным городским центрам, казавшимся им гнездом развращения, пламенная зависть к могущественным государствам, основанным на принципах солдатчины, им совершенно несвойственных или для них недопустимых.

Это именно и сделало Апокалипсис книгой во многих отношениях опасной. Это книга еврейской гордыни по преимуществу. По автору ее, разделение евреев от язычников будет продолжаться и в царстве Божием. В то время, как двенадцать колен вкушают плоды древа жизни, народы должны будут довольствоваться лишь лечебным средством, извлекаемым из листьев этого древа. Автор смотрит на язычников, даже верующих в Иисуса, даже принявших за него мученичество, лишь как на приемных детей, как на чужеземцев, введенных в семью Израиля, как на плебеев, которым из милости позволено приблизиться к аристократии. Его Мессия по существу своему еврейский Мессия; Иисус для него прежде всего сын Давидов, отпрыск Израильской Церкви, член святой фамилии, избранной Богом; Израильская Церковь совершает дело спасения через посредство этого избранника, вышедшего из ее лона. Всякая мера, способная установить связь между чистой расой и язычниками (потребление обыкновенного мяса, вступление в брак при обыкновенных условиях), представляется еврею делом нечестивым. В общем, язычники в его глазах жалкие, загрязненные всякими преступлениями люди, которыми возможно управлять только при помощи террора. Реальный мир есть царство бесов. Ученики Павла — ученики Валаама и Иезавели. Самому Павлу нет места среди «двенадцати апостолов Агнца», этой единственной основы Церкви Божией; и Ефесская Церковь, созданная Павлом, заслуживает похвалы за то, что «она подвергла испытанию тех, кто называет себя апостолами, не будучи ими, и нашла, что они говорят неправду».

Все это стоит очень далеко от Евангелия Иисуса. Автор Апокалипсиса человек слишком страстный; он все видит словно через дымку кровоизлияния или при свете зарева пожара. Самым зловещим зрелищем в Париже 25 мая 1871 года было не пламя пожара, но общая окраска города при взгляде на него с возвышенного пункта: желтый, обманчивый тон, нечто матово-бледное. Таков колорит видения автора Апокалипсиса. Что может менее подходить к чистому солнечному свету Галилеи! Уже по этому чувствуется, что ни апокалиптический род литературы, ни эпистолярный характер посланий не принадлежат к той литературной форме, которая завоюет мир. Но небольшие сборники сентенций и притч, к которым пренебрежительно относятся строгие традиционисты, эти памятные книжки, в которые менее наставленные и менее осведомленные люди заносят для своего личного употребления то, что им известно о деяниях и словах Иисуса, они сделаются любимым чтением, им принадлежит будущее. Простая рамка анекдотической жизни Иисуса, очевидно, более пригодна для того, чтобы очаровать мир, нежели подавляющее нагромождение символов апокалипсисов и трогательные увещания апостольских посланий. Постольку и справедливо, что Иисусу, одному Иисусу принадлежит величайшая, решающая доля участия в таинственном деле разрастания христианства. Каждая книга, каждое христианское учреждение имеет значение постольку, поскольку в ней есть Иисус. И поэтому Евангелия синоптиков, в которых Иисус составляет все, истинным автором которых в известном смысле является он один, и сделаются христианской книгой по преимуществу, книгой вечной.

Однако Апокалипсис все же занимает в священном каноне место во многих отношениях вполне законное. Книга угроз и устрашения, Апокалипсис придал телесную форму мрачной антитезе, которую христианское сознание, побуждаемое глубоким эстетическим чувством, хотело противопоставить Иисусу. Если Евангелие есть книга Иисуса, то Апокалипсис — книга Нерона. Благодаря Апокалипсису, Нерон имеет для христианства значение второго основателя его. Его ненавистный образ нераздельно связан с образом Иисуса. Чудовище, порожденное кошмаром 64 года, вырастая из века в век, сделалось страшилищем христианского сознания, мрачным гигантом вечерних сумерек мира. Целый фолиант в 550 страниц был написан о его рождении и воспитании, о его пороках, богатствах, драгоценностях, о его благовониях, женщинах, о его учении, чудесах и пришествиях.

Но мы перестали страшиться Антихриста, и книгу Мальвенды теперь читают немногие. Мы знаем, что конец мира совсем не так близок, как думали иллюминаты I века, и что этот конец не будет внезапной катастрофой. Катастрофа последует путем охлаждения земли, спустя тысячи веков, когда наша система не будет в состоянии в достаточной степени пополнять свои тепловые потери и земля израсходует сокровища старого солнца, скопленные в ее недрах, подобно дорожным припасам. Впредь до такого истощения планетарного капитала, достигнет ли человечество полного знания, которое есть не что иное, как возможность повелевать силами природы, или же земля, этот неудачный эксперимент, каких было уже столько миллионов, оледенеет раньше, чем решена будет задача умерщвления смерти? Этого мы не знаем. Но вместе с пророком острова Патмос мы открываем идеал по ту сторону изменчивых альтернатив и утверждаем, что идеал этот в один прекрасный день будет достигнут. Сквозь облака вселенной, находящейся в зачаточном состоянии, мы различаем законы прогресса жизни, беспрерывное нарастание сознания существ и возможность такого состояния, когда все люди будут в окончательном существе (в Боге) тем же, чем являются бесчисленные древесные почки в дереве или мириады клеточных элементов живого существа в этом живом существе, — такого состояния, при котором жизнь всего мира будет полной, при котором будущие индивидуумы оживут для жизни в Боге, будут в нем наслаждаться, воспевать в нем вечную Аллилуйю. Какова бы ни была та форма, в которой каждый из нас представляет себе это будущее наступление Абсолюта, Апокалипсис не может нам не нравиться. Он выражает символически ту основную мысль, что Бог есть, и в особенности, что он и будет. Штрихи его тяжеловесны, контуры обыденны; это грубый набросок карандашом ребенка, который чертит орудием, для него непривычным, картинку города, никогда им не виданного. И все же наивно намалеванный город Божий, эта большая игрушка из золота и жемчуга, остается одним из элементов наших сновидений. Конечно, Павел выразился лучше, резюмируя конечную цель вселенной в словах: «Да будет Бог все во всем». Но человечество еще долго будет нуждаться в Боге, который бы жил с ним, сострадал всем его испытаниям, подводил итоги всем его борениям, «утирал каждую слезу с его глаз».