Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время

Картина, нарисованная Пушкиным в журнальной статье о книге «Записки» Джона Теннера, стопроцентно верна и теперь — через полтораста лет после того, как она написана: время, истекшее с той поры, доказало ее справедливость и тонкую прозорливости. Однако несомненно и то, что такие далеко смотрящие, зоркие статьи привлекают внимание очень ограниченного круга людей, и большого спроса на журнал, а следовательно, большого материального успеха они не создают.

Четвертая книжка «Современника» вышла в ноябре и по отделу поэзии дала читателям восемь стихотворений Тютчева.

В ней Россия увидала наконец и впервые прочитала «Капитанскую дочку» Пушкина, эту лучшую работу о Пугачеве и его времени в русской литературе. Этой короткой и ясной, в полном смысле «учено-художественной» повести русское общество обязано своим представлением о грандиозной исторической фигуре Пугачева.

Сложен раздел Пушкина о Ломоносове, включенный им в статью «Путешествие из Москвы в Петербург», представляющую собою систематический критический разбор книги А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Едучи в обратном направлении и потому читая книгу Радищева в обратном порядке — «от Москвы к Петербургу», Пушкин исследует ее содержание, насколько оно соответствует современной ему действительности.

Работая над статьей этой, опубликованной уже посмертно, Пушкин настроен критически к Радищеву. В позднейшей статье о Радищеве, законченной 3 апреля 1836 года и предназначавшейся для «Современника», Пушкин указывает на главное положительное качество его как писателя — на громадную его смелость.

«Рыцарская совестливость», удивительное самоотвержение очаровали Пушкина в Радищеве.

Но Пушкин и спорит с ним по ряду пунктов: он вообще никогда не изъявляет готовности принимать чужие мнения сразу, полностью и безоговорочно. «Многое переменилось со времен Радищева…» — пишет он. Однако в главке «Медное» Пушкин совершенно согласно с Радищевым возмущается рабством, то есть крепостным правом, по поводу встреченных публикаций о продаже с торгов имущества отставного капитана Г. — и «при нем шесть душ мужского и женского полу». «Следует картина, ужасная тем, что она правдоподобна, — пишет Пушкин. — Не стану теряться вслед за Радищевым в его… искренних мечтаниях… с которыми на сей раз соглашаюсь поневоле…» Но ответ Пушкина Радищеву относительно Ломоносова совершенно созвучен нашей современности: «Ломоносов был великий человек, — пишет Пушкин уже без всяких обиняков. — Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом». Не поэзия вовсе ломоносовская важна, «Ломоносов сам не дорожил своею поэзиею и гораздо более заботился о своих химических опытах, нежели о должностных одах на высокоторжественный день тезоименитства и проч. С каким презрением говорит он о Сумарокове, об этом человеке, который ни о чем, кроме как о бедном своем рифмачестве, не думает!» Зато с каким жаром говорит он (Ломоносов. — Вс. И.) о науках, о просвещении». Наука, а не поэзия — главное для Ломоносова.

Для доказательства этого важного своего положения Пушкин не стесняется обстоятельно документировать: он приводит очень убедительно длинный, подробный рапорт Ломоносова графу Шувалову с отчетом о своей научной работе в 1751–1757 годах.

Ломоносов для Пушкина — образец научного работника, и он в № 3 «Современника» касается смело тех недостатков, которые он видит кругом в работе современных ему ученых.

«В наше время, — пишет он в рецензии без подписи на историческую книгу «Словарь о святых, прославленных в российской церкви», — главный недостаток, отзывающийся во всех почти ученых произведениях, есть отсутствие труда. Редко случаетея критике указывать на плоды других изучений и терпеливых разысканий. Что же из того происходит? Наши так называемые ученые принуждены заменять существенные достоинства изворотами более или менее удачными: порицанием предшественников, новизною взглядов, приноровлением модных понятий к старым давно известные предметам и пр. Таковые средства (которые, в некотором смысле, можно назвать шарлатанством) не подвигают науки ни на шаг, поселяют жалкий дух сомнения и отрицания в умах незрелых и слабых и печалят людей истинно ученых и здравомыслящих».

Пушкин очень много работал над «Современником» — исследователями подсчитано, что целая треть текста «Современника» за 1836 год напитана самим Пушкиным.

Даже 26 января, то есть накануне дня дуэли, Пушкин на балу у графини Разумовской встречает П. А. Вяземского и просит его написать князю Козловскому — напомнить тому, что он обещал ему, Пушкину, дать в журнал статью по новой теории паровых машин… Великий поэт интересуется уже техникой. |

Вполне приятно, что работа в «Современнике» поглощала Пушкина; надо было добиваться успеха, и не только морального, но и материального: нужны были деньги, а деньги, по выражению Ф. М. Достоевского, — это «отчеканенная свобода», и Пушкин упорно ведет свое собственное издательское предприятие как заправский деловой человек.

Но Пушкин не мог быть только издателем, и потом груз его забот и работ возрастал безмерно к концу 1836-го, последнего полного года его жизни. Все волновало, все отзывалось эхом в душе поэта, и мы имеем в его творчестве свидетельство его широкой души.

19 октября 1836 года исполнялось 25-летие Лицея. Пушкин среди всех забот и работ пишет свое последнее послание. Оно начинается светлым воспоминанием:

Это послание так и читано было — неоконченным:

Грозила миру война. И в душе Пушкина бушевал тоже ураган.

В этот день, 19 октября, он много работал — писал знаменитое письмо к Чаадаеву в ответ на то самое «Философическое письмо», за публикацию которого был закрыт надеждинский «Телескоп» в Москве, а автор П. Я. Чаадаев был объявлен сумасшедшим.

Пушкин был потрясен сомнениями Чаадаева, но он выдерживает натиск этого урагана мыслей и находит достойный ответ. Пушкин в ответе обращается к нашей истории.

— У нас есть история! — восклицает он сквозь чаадаевский ураган мыслей. — История — наш защитник!

«А Петр Великий, который один есть целая всемирная история!.. и (положа руку на сердце) разве не находите вы… чего-то такого, что поразит будущего историка?.. я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками— я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, как нам бог ее дал».