Лев Полушкин - Орлы императрицы

Вряд ли Екатерина проявила обычное любопытство, думается, свидание происходило в Шлиссельбургской крепости по возвращении туда принца из Кексгольма: императрица хотела убедиться в правильности ее несостоявшихся планов относительно содержания Петра. Последовавшее через два года убийство там Иоанна Антоновича Екатерина, еще раз вспомнив историю с его ничего не давшим переселением, назвала «шлиссельбургской нелепой».

Прежде чем расстаться с Федором Васильевичем, посмотрим на историю с появлением «копии» с психологической точки зрения.

Будучи в отставке, Федор Васильевич предавался воспоминаниям молодости, которые (по его же словам) сильно сказываются на склоне лет. Особый интерес представляет его рассказ, приведенный в «Мелочах из запаса моей памяти» поэта М. А. Дмитриева (1796–1866). Ф. Ростопчин последние годы своей жизни проводил в уединении в своем московском доме. Жена его, Екатерина Петровна (урожденная Протасова), к этому времени приняла католичество и покинула его дом. Отстраненный от дел, он вспоминал времена 25–30-летней давности и, как это бывает в таких случаях с каждым, будь он порядочным человеком или последним подлецом, многое переосмысливал.

Однажды брат его жены сенатор Александр Павлович Протасов заглянул к бывшему московскому губернатору, застав его возлегавшим на диване. На столе горела одинокая свеча.

Перекинувшись парой фраз, Ростопчин спросил гостя о службе и пожелал ему дослужиться «до наших чинов». Сенатор ответствовал, что не каждому дано достичь тех высот, которые под стать людям с выдающимися способностями, какими обладал Федор Васильевич. Тот, встав с дивана и взяв в руку свечу, поднес ее к лицу собеседника, желая убедиться, не смеются ли над ним. Убедившись в обратном, Ростопчин, с сожалением, спросил: «Стало быть, ты и вправду думаешь, что у нас надобно иметь гений, чтобы дослужиться до наших чинов? Так слушай же, я расскажу, как я вышел в люди и чем дослужился».

Это была исповедь ловкого человека-карьериста.

Первый его рассказ был о коллекции, которую он выиграл в карты у немецкого офицера и, зная любовь наследника к военщине, подарил ему без остатка. Самое интересное для нас содержалось в конце этого рассказа: на вопрос Павла, как ему удалось собрать такую уникальную коллекцию, для чего и жизни человеческой мало, молодой офицер ответил: «Ваше Высочество, усердие к службе все превозмогает; военная служба — моя страсть!» Таким способом Ростопчин утвердился в сознании цесаревича как не только преданный ему офицер, но и как тонкий знаток и любитель военных мундиров.

Другой его рассказ имел не менее характерную концовку. Павел Петрович, считаясь гроссмейстером ордена Святой Анны, при жизни Екатерины имел право лишь подписывать наградные бумаги, награждала же сама императрица. Павел, желая отблагодарить Ростопчина и другого своего любимца — Н. Свечина, решил однажды сам вручить этот орден обоим, но, опасаясь гнева матери, посоветовал привинтить анненские кресты «на заднюю чашку шпаги».

Свечин так и сделал. Но не таков был граф Ростопчин, он почувствовал себя меж двух огней: не исполнить волю великого князя было нельзя, но и нарушение установленного порядка (орден могли увидеть и донести) казалось не менее опасным.

Федор Васильевич из осторожности решил исповедаться перед двоюродной сестрой своей жены — Анной Степановной Протасовой, любимой камер-фрейлиной государыни, и та (по его просьбе) поведала Екатерине о неловком положении свойственника. Екатерина, улыбнувшись, посоветовала привинтить орден спереди, обещая не замечать этого.

Ободренный Федор Васильевич укрепил крест на передней чашке и тут же показался на глаза наследнику. Тот опешил было от такой наглости и спросил, почему он нарушил его распоряжение. Федор Васильевич только этого и ждал, он заявил, что милость его высочества столь для него драгоценна, что скрывать ее он не в силах. Так собственную робость Ростопчин сумел обратить в геройство, порожденное преданностью своему покровителю [18, 288].

Можно ли после таких признаний считать, что в самом начале открывающейся блестящей перспективы он самовольно рискнул снять копию письма, хранившегося императрицей в тайне (а значит — секретного) и, снабдив ее собственным пояснением, предать гласности? Конечно же, вопрос о «копии» был согласован с Павлом I.

Заканчивая беседу с Протасовым, Федор Васильевич произнес: «Так вот чем, любезный друг, выходят в чины, а не талантами и гением».

Возможно, Ростопчин поведал гостю и о бессмертном венце своего творчества — истории с сочинением письма А. Орлова, но публикации воспрепятствовала цензура.

Итак, письмо А. Орлова, которое «копировал» Ф. Ростопчин, в природе не существовало. Значит ли это, что многоголосый хор рассказчиков об убийстве возник на пустом месте? Оговорки и недомолвки, сопутствующие версии о смерти Петра по болезни, заставляют усомниться в ее непоколебимости.

Обратимся еще раз к документам о содержании в Шлиссельбургской крепости сверхсекретного «безымянного» узника, собранным в рукописи М. А. Корфа — В. В. Стасова и вспомним о деле подпоручика Мировича.

Напомним, что один из первых указов воцарившегося Петра III относительно заключенного Ивана VI предписывал капитану Преображенского полка князю Чюрмантееву следующее: «Командированы вы для караула некоторого важного арестанта в Шлюссельбургской крепости, котораго содержать повелеваем так, как именной указ и инструкция от нашего генерал-фельдмаршала графа Шувалова повелевают… Буде ж сверх нашего чаяния, кто б отважился арестанта у вас отнять, в таком случае противиться сколько можно и арестанта живаго в руки не отдавать » [34, 211]. На указе рукой начальника Тайной канцелярии А. Шувалова сверху значится пометка «секретнейший», а снизу дата: «подписан 1-го числа генваря 1762 года».

А. Шувалов и его двоюродный брат, Иван Иванович, фаворит Елизаветы Петровны, также как и Н. И. Панин, были сторонниками передачи власти малолетнему Павлу Петровичу, к чему склонялась в последние годы своей жизни и сама покойная императрица Елизавета. Возможно, этим обстоятельством и объясняется появление манифеста от 21 февраля 1762 г. «Об уничтожении тайной розыскной канцелярии», по которому это заведение ликвидировалось «навсегда, а дела оной имеют быть взяты в Сенат, но за печатью к вечному забвению в Архив положены». Туда же первоначально предполагалось передать и начальство над Иоанном Антоновичем: но по неизвестной причине дальнейшее его содержание было доверено сразу трем лицам из окружения Петра Федоровича: камергеру А. А. Нарышкину, генерал-поручику А. П. Мельгунову и тайному секретарю Д. Волкову [34, 217].