Алексей Мартыненко - Зверь на престоле, или правда о царстве Петра Великого

«…законы, капля в каплю напоминавшие отмену русского «Юрьева дня», появились в Англии гораздо раньше, в 1349 г» [15, с. 382].

С тех пор их мужик, лишенный земли, а, следовательно, и собственного жилья, не знал покоя: вплоть до самого последнего времени он был совершенно безправен, имея в этой жизни только лишь долги, за которые сиживал в тюрьмах, лишался рук или головы, бывал порот кнутом и выгоняем отовсюду на улицу. Где его и поджидал итог их успешной борьбы с перенаселением: петля за бродяжничество.

Но вот, ровно три века спустя, эта мода на мракобесие, благодаря усиленной работе внедренных к нашему двору масонов, была взята за основу общежительства теперь еще и у нас. Началась же эта ушедшая от нашего взора «бескровная» (кровно родственная бесам) революция, как это ни странно выглядит теперь, еще задолго до реформ Петра. Сначала законодательство наше подправила ввалившаяся к нам армада непрошеных пришельцев — татаро-монголов:

«До тех пор князья наши волею-неволею должны были разделять власть с народною властью веча или подбирать себе сторонников в рядах народа. Собственно, они были только правителями, а не владельцами, не вотчинниками, не государями. Монголы, как по своим понятиям, так и по расчету, естественно, усиливали власть и значение князей насчет веча: легче и удобнее им было вести дело с покорными князьями, чем с непостоянными собраниями веч. Вот отчего все русские князья, побивши челом хану, получили тогда свои княжения в вотчину, и власть их в большей части русских земель очень скоро подавила древнее вечевое право» [51, с. 85].

Дальше — больше. И вот некогда совершенно свободного человека, наконец, связала по рукам и ногам Лжедмитриями и масонством сплетенная для него петля:

«В 1648 году был отменен Юрьев день, и для крестьян была закрыта возможность уйти от помещика. Указ 1648 года запрещал обращаться с жалобами к царю помимо низших инстанций» [41, с. 167–168].

То есть онемечивание русского мироустройства, как теперь выясняется, начинается еще со времен правления Алексея Михайловича. Так что и его слишком уж чрезмерно разрекламированное почитание отеческих законов, когда он якобы отбивал за раз по тысяче земных поклонов, с его делами что-то уж не слишком вяжется. Ведь именно он создал предпосылки для полного переиначивания наших древних порядков — самых совершенных на тот день во всем мире.

Но тут следует заметить, что отмена Юрьева дня была произведена не в первый раз. Первую попытку закабаления русского человека следует отнести еще к царствованию безвольного Федора, сына Ивана Грозного. Но такая совершенно невяжущаяся с русским образом жизни зависимость просуществовала недолго: это в ту пору еще не имеющее под собой почвы модное закордонное новоизобретение, спустя лишь несколько лет, при восшествии на престол Бориса Годунова, за еще полной невозможностью его в ту пору исполнения, пришлось упразднить.

Но вражьи силы не дремали: столетие шла подготовка к закабалению русского человека. А потому при Петре лишь уже чисто юридически оформляется этот отказ от традиции соблюдения Алексеем Михайловичем «Русской Правды» Ярослава Мудрого: «…в царствование Петра Первого, который указом о единонаследии (1714 г.) вообще закрепил крестьянина за помещиками» [41, с. 168].

Но лишь одним изобретением для русского человека застенка, с тех пор раскинувшегося на огромные расстояния, вся эта эпопея не закончилась:

«Петр закрепостил крестьян, а Екатерина раздала казенных крестьян в частные руки» [41, с. 168].

За такие «подвиги» их и принято называть «великими».

Но даже в лютую годину крепостнического безвременья, спровоцированную усаженным нам на шею царем-антихристом, русский народ, относительно других народов Европы — «свободных», имел куда как много более предпочтительное положение:

«Пушкин присоединяется к мнению Фонвизина, что судьба русского крестьянина счастливее судьбы французского земледельца. Пушкин утверждает, что русский крепостной счастливее даже английского (тогдашнего) рабочего. Описав «ужасы» (не исключая отвратительных истязаний) английских рабочих, Пушкин говорит: «У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром , барщина определена законом; оброк не разорителен… Крестьянин промышляет, чем он вздумает, и уходит иногда за две тысячи верст вырабатывать себе деньгу… В России нет человека, который не имел бы собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши, у нас не иметь коровы знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу он ходит в баню, умывается по несколько раз в день»…

…Пушкин справедливо находил, что на Западе (даже в Англии) отношения между высшими и низшими сословиями отличаются гораздо большей унизительностью, доходящей до подлости. Вспомните таких «рабов», как живая Арина Родионовна, и сочиненный, то есть списанный с натуры Савельич» [69, с. 208–209].

Не меньшей удивительностью отличаются воспоминания об этих самых неких якобы «рабах» у Н. В. Гоголя. Когда он ехал в очередной свой вояж по России:

«…попалась навстречу девочка с миской земляники. Гоголь хотел купить, а девочка отдала ягоды даром, сказав: «Разве можно брать деньги со странников»» [127, с. 459].

То есть с людей, идущих по миру с сумой: вот за кого девочка-крестьянка приняла путешествующего барина. Русская девочка, очевидно, еще не зная, в какую одежду одеваются зажиточные люди, подала барину милостыньку. Подала земляничкой, но отдала бы, думается, все то, что у нее на тот момент было под рукой: ведь странникам на Святой Руси, где и проживала эта девочка, всегда было принято подавать. Проезжий же барин жил в совершенно другой стране, хоть и в той же казалось бы самой. Вот тогда-то, думается, Николай Васильевич и задумался: а кто же из них двоих является нищим? Ведь торгующие чужими душами Плюшкины со Коробочками, что просто непревзойденнейше он отобразил в своей поэме, с высоты своего блошиного взгорка всерьез считают себя хозяевами тех людей, чьи дети им самим готовы подать милостыньку, напрочь при этом отказываясь принять за это хоть какую-либо компенсацию. И им невдомек, что кто-то там порешил считать их своею собственностью: этих засевших на их теле инфузорий они просто не замечают, хоть и понимают, что какая-то мелочная душонка все ж попивает их густую сочную кровушку. И давно пора бы стряхнуть с тела эту присосавшуюся надоедливую вошь, да все как-то пока руки не доходят.

Девочка не разбиралась в одеждах. Ей было еще неизвестно, какой покрой платья предпочитают высшие слои общества. А встретился ей проезжий человек на дороге, ведущей в Оптину пустынь. Потому, очевидно, он и был ею легко принят за странника, которому русский человек всегда дает приют и кормит безплатно. Но жизнь таких людей, как тогда, вероятно, понял Гоголь, он знал слишком плохо. А потому был так сильно поражен поступком девочки.