Владимир Вальденберг - Древнерусские учения о пределах царской власти

Таким образом, наряду с ограничением царя законом Максим Грек устанавливает еще в том или другом объеме ограничение его советом. Первое – составляет самое обыкновенное явление в русской литературе, и то, что Максим развил такое учение, показывает, что у него с русскими книжниками общие источники и одинаковое их понимание. Второе, наоборот, ни предшествующей русской литературе, ни современной ему незнакомо и у М. Грека встречается в первый раз. Трудно было бы указать литературные источники этой мысли о необходимости для царя следовать советам своих бояр. Сам Максим ни одним намеком не помогает нам в этом отношении, а среди политических трактатов, с которыми он мог познакомиться во время своего путешествия по Италии, нелегко угадать такой, где эта мысль была бы представлена в особенно рельефном виде. Едва ли здесь оказали влияние и собственные впечатления Максима от русской действительности. О советниках царских он говорит уже в самых ранних своих сочинениях, написанных в первые шесть лет его пребывания в России [626] , когда он по незнанию языка и вследствие усиленных занятий над переводом Псалтыри не имел ни времени, ни возможности близко ознакомиться с условиями русской жизни и особенно с характером верховного управления, чтобы по собственному опыту говорить об отношении царя к советникам. Зато слова Максима сильно напоминают те речи, которые ему пришлось слышать от Берсеня и, может быть, от его единомышленников. Берсень жаловался Максиму, что государь «запершись сам третей у постели всякие дела делает», что он «встречи против себя не любит», а что отец его, князь великий «против себя стречу любил и тех жаловал, которые против его говаривали». Берсень жаловался и на то, что митрополит не исполняет своей прямой обязанности – не печалуется перед великим князем ни о ком [627] . Все рассуждения Максима Грека о царских советниках суть не что иное, как повторение жалоб Берсеня; они представляют, в сущности, только литературную обработку этих жалоб. Но мы видели, что Максим глубоко и принципиально расходился с Берсенем и подобными ему людьми в политических вопросах. Можно поэтому с некоторым основанием усомниться, насколько в этом пункте он высказывал то, что сходилось с его коренными убеждениями, или, по крайней мере, насколько это, с его собственной точки зрения, заслуживало особенного внимания [628] .

Максиму Греку известно было также учение о царе и тиране. «Истинный царь», по его терминологии, есть образ и подобие Божие, он действует по правде и по закону, его главные добродетели: правда, целомудрие, кротость [629] . Его образцы – цари библейские Мельхиседек, Езекия, Давид [630] . Любопытно, что титул самодержца Максим прилагает только к истинному царю. «Царя истинна и самодержца оного мни, благовернейший царю, который ко еже правдою и благозаконием устрояти житейская подручников прилежит», пишет он великому князю Василию Ивановичу. В другом месте он говорит, что «воистину» царь самодержец есть тот, кто поборол в себе три главные страсти: сластолюбие, славолюбие и сребролюбие [631] . Отсюда самодержавие получает два смысла: во-первых, им обозначается соответствие царя нравственному идеалу вообще, а во-вторых, оно указывает, что царь подчиняется началу законности и проводит его в своем управлении государством. Это, кажется, первое по времени такое понимание самодержавия, при котором этот термин отожествляется с понятием ограниченной царской власти. Натолкнула Максима на него, очевидно, этимология слова: самодержец – тот, кто сам над собой господствует и не дает себя во власть страстям. Наоборот, кто подчиняется страстям, тот не истинный царь, а «насильник». Он презирает закон Божий, не принимает священнического учения и «советования многоискусных старцов». В описании этого царя встречаются и те наивные черты, которыми характеризовала неправедного князя еще начальная летопись: у него злые советники, он «богопротивно» пирует, «гусльми и сурнами себя обливающе» [632] . С летописью, как, впрочем, и со всей русской литературой до XVI в., Максима сближает еще то, что из понятия о неистинном царе он не делает никаких выводов о возможности сопротивления ему.

Общее заключение о политическом учении Максима Грека может быть таково: хотя он был в России чужой человек, но его образование и мировоззрение, близкие по своему характеру к образованию и мировоззрению русских книжников, сделали то, что его политические взгляды могут быть поставлены в один ряд со взглядами, которые мы находим в произведениях русской письменности. Его учение о гармонии царской и святительской власти, которое близко подходит к учению об этом предмете некоторых русских писателей, ведет к признанию взаимной ограниченности обеих властей; другое ограничение царской власти вытекает у Максима Грека из признания обязательности для царя идеи закона. Мысль об ограничении царя боярским советом явилась у него, вероятнее всего, как отголосок чужих мнений.

В конце XV и в начале XVI в. возникают в русской письменности учения о всемирно-историческом значении России. Главные памятники, в которых эти учения излагаются, суть «Повесть о новгородском белом клобуке» и послания старца Елеазарова монастыря Филофея [633] . Между «Повестью» и посланиями, несмотря на различие главной мысли, есть существенное сходство в том, что они вполне определенно говорят не о московском княжестве, а о единой и целой России, переносят на нее те идеи, которые раньше связывались с Византией и, соответственно этому, устанавливают ее значение во всемирной истории. Естественно возникает вопрос: не заключают ли в себе эти учения о всемирно-историческом значении России новых представлений о характере царской власти и о ее пределах, или же они опираются на старые представления?

«Повесть о белом клобуке» говорит о царской власти, вообще, очень немного. В ее философско-исторической теории царь остается как бы в тени. Ветхий Рим своей волей отпал от веры Христовой, в новом Риме, т. е. в Византии вера Христова погибла от насилия агарянского, и только на третьем Риме, «еже есть на руской земли , благодать святого Духа воссия». Из Византии же «царьский венец дан бысть рускому царю», но какой властью вследствие этого пользуется или должен пользоваться русский царь, «Повесть» не говорит. Единственное, что можно из нее извлечь по этому вопросу, это брошенное мимоходом замечание об отношении царя к высшей духовной власти. «Повесть» рассказывает, как патриарху Филофею явился во сне папа Сильвестр и убеждал его отослать белый клобук в Новгород, сопровождая свои слова следующим пророчеством: «Вся святая предана будет от Бога велицей рустей земли во времена своя, и царя руского возвеличит Господь на многими языки, и подо властию их мнози царей будут от иноязычных, под властию их и патриаршеский чин от царствующего сего града такожде дан будет рустей земли во времена своя» [634] . Отсюда можно заключить, что автор, хотя и занят тем, чтобы возвеличить епископский сан, все-таки является сторонником той идеи, что царская власть выше святительской. Он не только не дает патриарху никакой власти над царем и никакого права входить в государственные дела, но, наоборот, самого патриарха ставит в подчинение царю и, конечно, соединяет с этим и право царя, в тех или иных пределах, вмешиваться в дела церкви. Это – очень старое представление о границах царской власти, почти столь же старое, как и вся политическая литература в России. К сожалению, автор ограничивается только одним этим намеком и не развивает дальше своей мысли, так что мы остаемся в неведении, каковы именно в его представлении права царя в области церковного управления, и в чем выражается практически подчинение патриарха царю. Об этом мы можем только догадываться. Если доверять посланию, составляющему предисловие к «Повести», и признавать, что она написана для арх. Новгородского Геннадия, а может быть, и по его поручению близким к нему человеком, то не будет слишком смело предположить, что подчинение патриаршеского чина царю автор «Повести» понимает в духе тех отношений государства и церкви, какие считал правильными Геннадий и его партия [635] .