Елена Ржевская - Геббельс. Портрет на фоне дневника.

19 августа 1924.О, наша блаженная юность! Мы вдохновенные фанатики! Гори, святое пламя!.. (Изнак свастики появляется на страницах дневника.) Я впервые вижу Людендорфа. Это для меня потрясение… Людендорф национал-социалист (он сам так представился), фон Грэфе подлинный народник. Правее правого… Как человек симпатичнее всех Штрассер, как вождь — Людендорф, как явление культуры — Грэфе. Людендорф устранил во мне многие скептические возражения. Он дал мне последнюю крепкую веру… Мы находимся рядом с признанной элитой Германии. Элитой честных и верных! Это так приятно, внушает уверенность и радость. Всеобщее братство. Во имя народа. На улицах нас приветствуют тысячи людей. Незнакомцы. И все же знакомые. Бойцы единого фронта. Под знаком свастики… Идут баварцы. С черно-белокрасным. Гвардия Гитлера. Сердце ликует в моей груди. Прекрасные юноши. Будущее. Надежда.

Герои «Трех товарищей» Ремарка, попав на подобное сборище, говорят между собой:

«— …теперь я знаю, чего хотят эти люди. Вовсе им не нужна политика. Им нужно что-то вместо религии.

— Конечно. Они хотят снова поверить. Все равно во что. Потому-то они так фанатичны».

Геббельсу же, помимо веры, в которой он априорно готов утвердиться от одного только присутствия здесь в лидерах Людендорфа, нужно — и в первую очередь — место под солнцем. И Геббельс, впервые оказавшись на партийном мероприятии, присматривается к лидерам, уже с ходу отождествляя себя с ними. Вот Штрейхер, один из основателей нацистской партии, издатель грязной антисемитской газеты «Дер штюрмер». «Ядовитый пошляк» — назовет его на Нюрнбергском процессе обвинитель от США [9] Ю. Штрейхер за разжигание расовой ненависти казнен в Нюрнберге. .

Выступает Штрейхер. «Юлиус Штрейхер. Он тут же заговорил напрямую об антисемитизме. Фанатик с поджатыми губами. Берсеркер [10] Берсеркер — в войсках норманнов исступленный боец. Безоглядный, беспощадный воин. . Пожалуй, немного патологичен. Но таким-то он и хорош. Такие нам и нужны, чтобы увлечь массы. Должен же Гитлер что-то с этого иметь…»

Геббельс узнал себя — он свой среди этих людей. И с ходу прикидывает: «нам нужны». Он почувствовал здесь свою востребованность и не промахнулся. Глазами будущего пропагандиста он оценивает со всем цинизмом, как эффективен для овладения толпой антисемитизм. Антисемитизм станет его главным пропагандистским инструментом [11] В это же время, находясь в тюрьме, Гитлер описывает в «Майн кампф», как он избрал антисемитизм своим политическим оружием. .

Так определилось в Веймаре, «что мне делать», «чем заняться», «с чего начать».

«Все громче, националистичнее» на этом сборе. «Мне немного стыдно за шум в Веймаре, когда я думаю о Гете».

«Страна высоких помышлений! — писал о Германии в эпилоге своей юношеской поэмы Гоголь. — Воздушных призраков страна! О, как тобой душа полна! Тебя обняв, как некий Гений, великий Гете бережет».

Но в ряду новых помышлений Геббельса не посетит стыд перед памятью величайшего немца, когда уже в ранге нацистского министра пропаганды, просвещения, культуры он вместе с элитой «честных и верных», близостью к которым так упоен на этом смотре националистических сил, позаботится об учреждении как раз рядом с Веймаром, в лесу, где тропы излюбленных прогулок Гете, концлагеря Бухенвальд («Буковый лес»). Гарь и пепел печей Бухенвальда оседали на старой ратуше Веймара, на доме художника Лукаса Кранаха, на черепичной кровле, под которой жил, творил и умирал Шиллер, на «casa santa» — «священном доме» Гете в городе «драгоценной культуры лучших времен».

В «Майн кампф» Гитлер пишет о массовом экстазе толпы, захватывающем новичков. Он настаивает: «Массовые собрания необходимы». Человек начинает чувствовать, что он «член и боец всеохватывающей корпорации». На массовом собрании пришедший впервые человек «захвачен мощным воздействием внушающего гула и воодушевления трех-четырех тысяч других людей… Он сам подпадает под колдовское влияние того, что мы обозначаем словом «самовнушение»… Человек, пришедший на такое собрание сомневаясь и колеблясь, покидает его внутренне укрепленным: он стал членом сообщества» [12] Hitler A. Mein Kampf München. 1934. S. 535. . Именно такое происходит с Геббельсом. Подвергшийся этому эксперименту, он оказался идеальным подопытным. Одиночка «легко поддается страху», а «картина большого сообщества оказывает стимулирующее и ободряющее воздействие». Он отправился в Веймар растерянным, мятущимся, без всякой опоры в жизни и с предубеждением к подобным сборам. А возвращается из Веймара окрыленным. «Сердце полно незабываемых впечатлений. Я снова обрел мужество» (19.8.24).

21 августа 1924. Моя деточка (Эльзе) пишет из Швейцарии… Во вторник мы увидимся в Кёльне. Я очень радуюсь этому. Авось удастся достать денег, чтобы мы могли остаться до среды. Что за беспутная ночь будет! Мои заметки готовы. «Либерализм и государственный социализм»… «Народный дух в борьбе с интернациональным»… Отец обеспокоен, что он потеряет свое место. В настоящее время это худшее, что могло бы с нами случиться. Куда я должен тогда деваться? Но быть может, это было бы хорошо для меня. Я буду тогда вынужден встать на собственные ноги. И должен выстоять перед опасностью превратиться в мещанина.

В это время Гитлер в тюрьме, в Лансберге, писал в «Майн кампф», как, оставшись без родителей, он направился в Вену, надеясь оседлать судьбу: «Я хотел «чем-либо» стать», «разумеется, ни при каких обстоятельствах — служащим». Так и Геббельс, еще не читавший этих строк, тоже не желает стать служащим и, значит, быть как все, «омещаниться».

И на 28-м году жизни, терпя некоторые моральные протори, он предпочтет сидеть на шее отца, и без того надрывно обремененного.

«Я в поисках денег, — продолжает он запись. — Сколько треволнений причинили мне в жизни проклятые деньги… Антисемитизм многих людей — только негативный семитизм. Они бьются с еврейством, как коммунисты с капиталом, чтобы самим стать респектабельными капиталистами».

22 августа 1924 . В Вюрцбурге выступал яростный и фанатичный Юлиус Ш. (Штрейхер). За четыре часа он так взвинтил своей страстностью толпу, что она спонтанно запела германский гимн. После второй строфы на сцену явился старый профессор в длинном черном фраке и, подняв руки, попросил тишины. Затем этот старый, седой как лунь человек забрался на стул и своим масленым голосом пропел последнюю строфу… Самый трагикомический момент был, когда старикан посреди пения свалился со стула… Вот так вынуждены мы, апостолы новой идеи, пробуждать народ…

«Фриц Пранг говорит, что я прирожденный оратор» — этой похвалой после первого же выступления решилось для Геббельса — с чего начать.