Валерий Шубинский - Гапон

Каким образом одно могло сочетаться с другим, как полит-клуб мог одновременно быть профсоюзом, занимающимся экономической борьбой и защитой? Но, вероятно, в условиях 1905 года этот путь мог быть правильным — вне политики оставаться все равно было невозможно. В принципе с ним согласился и Гапон. Рутенберг, в свою очередь, взялся по просьбе Гапона писать статью о «Собрании» в журнал «Сын отечества».

И тем не менее осуществить этот план было невозможно. Дело в том, что соглашение Гапона с Витте/Мануйловым/Тимирязевым включало пункты, о которых Рутенберг не знал — да и мало кто знал вообще.

Первый — отъезд из России на определенный срок — до 9 января 1906 года. Второй заключался в том, что Гапон должен был сделать ряд политических заявлений.

Суть их Дурново формулирует так:

«1) Необходимость приостановиться на пути освободительных стремлений с целью удержать за собой и закрепить занятые позиции.

2) Присоединение к началам, возвещенным в Манифесте 17 октября.

3) Отрицание насильственных способов действий».

Что означало для Гапона принять эти условия?

Повторим еще раз сказанное раньше: было три Гапона.

Один — здравомыслящий, осторожный профсоюзный организатор, которому нравилось делать мирное дело: организовывать кассы взаимопомощи, потребительские кооперативы, читальни, лектории, защищать уволенных рабочих, торговаться с хозяевами из-за зарплаты… Он истосковался в эмиграции по этому (и по любому) нормальному человеческому занятию и в принципе этого Гапона условия Витте вполне должны были устроить.

Был второй Гапон — харизматический и притом инфантильный экстремист. Тот, который несколькими месяцами раньше обсуждал покушение на того же Витте. Для него принять такие условия — это было, конечно, предательство. Но кого он предавал? Только себя. Он не был членом никакой партии, не давал никакой присяги.

И был еще третий — игрок, авантюрист, который толком уже и сам не понимал, чего хочет. Для этого Гапона не было вопроса: сейчас примем условия врага, обманем его, а потом… беда в том, что постепенно это «потом» становилось все более зыбким. Георгий Аполлонович сталкивался с вечной угрозой, стоящей перед всеми макиавеллистами и политическими комбинаторами: с опасностью обмануть самого себя.

«Если бы мне пришлось ради достижения моих целей в рабочем движении сделаться проституткой, я, ни минуты не задумываясь, вышел бы на Невский» — так эти слова запомнил Пильский, но Гапон говорил эту фразу не раз, чуть меняя формулировку. Красиво, страшно — и напоминает рылеевского Мазепу:

Только вот цели сами по себе становились все более зыбкими и малопонятными…

А самое главное — против Гапона сейчас играли макиавеллисты куда более талантливые, чем он сам. Которых обмануть было совсем не так просто, как старика Фуллона.

Что же получили Гапон и гапоновцы, кроме разрешения на открытие отделов (оно последовало 26 ноября)?

Опять цитируем Дурново:

«18 ноября к бывшему министру торговли и промышленности прибыли Мануйлов и Матюшенский и, передав ему рекомендательное письмо графа Витте, изложили просьбу о предоставлении денежных средств на возобновление названному собранию. Тайный советник Тимирязев принял благосклонно это ходатайство и после совещания по этому вопросу с графом Витте испросил всеподданнейшим докладом разрешение на выдачу собранию 30 тысяч рублей, о чем сообщил министру финансов».

Напомним: это те 30 тысяч, на которые «Собрание» претендовало с весны.

Тысяча рублей в счет этих денег была, видимо, вручена Гапону еще перед его отъездом. То есть не позднее 25 ноября. Больше об этом не знал никто, кроме Матюшенского, которого Гапон уполномочил получить и передать рабочим всё остальное. Не был в курсе операции даже избранный руководителем организации Варнашёв. Если в 1904 году финансовые дела «Собрания» были более или менее прозрачны, то теперь Гапон предпочитал держать все нити в своих руках. Впрочем, сам Тимирязев, по словам Матюшенского, просил пока не афишировать факт получения средств от правительства. И Гапон принял это условие. В этом была его роковая ошибка: он попал на крючок.

Потому что одно дело — предъявлять к властям судебный иск и добиться удовлетворения или мировой. И совсем другое — принять от них эти же деньги, свои собственные в конечном итоге деньги — втайне (даже от своих товарищей). И — роковая сумма! Гапон-то, как священник, должен был понимать семантическую нагрузку цифры «тридцать», напоминающей про Иудины сребреники!

Одновременно гапоновцы получили обратно четыре тысячи рублей наличных, арестованных полицией в начале года. Тысячу, полученную от Тимирязева, Гапон внес как свое личное пожертвование. Он предложил пока «работать на эти деньги», но пообещал, что дальше в средствах недостатка не будет. По этому, как и по всем другим вопросам Гапон просил обращаться к Матюшенскому, который остается в Петербурге его полномочным представителем. Это было воспринято вполне одобрительно: Александра Ивановича гапоновцы помнили как человека, помогавшего в январе писать знаменитую петицию.

Так же непрозрачно все было и по другую сторону. Кажется, злосчастные тридцать тысяч не проходили ни по каким ведомостям. Хитрюга Витте — вопреки всем свидетельствам — уверяет в своих мемуарах, что Тимирязев выделил эти деньги за его спиной и что сам он узнал об их существовании только в начале 1906 года из газет.

Нет, куда было Гапону до огромного графа в костюме подозрительной молодости!

По приезде в Париж, куда, видимо, тогда же прибыла из Женевы Саша, Гапон принялся за сочинение обращения к рабочим по утвержденной Витте программе.

Программа эта (которая, возможно, была несколько подробнее трех указанных выше принципов) была вслед Гапону отправлена в Париж с Кузиным, вместе с дополнительными 200 рублями и (как указывает Петров) черновиком прошения о помиловании. (Все это было вручено Варнашёву Ушаковым, явившимся к лидеру конкурирующего профсоюза с посылкой от властей в три часа ночи.)

Кузин же привез обратно в Петербург готовое обращение, датированное 29 ноября (12 декабря).

«Родные, спаянные кровью, товарищи-рабочие.

Шлю вам привет из далекой чужбины. С тяжелой грустью оставлял я недавно родную землю. Мне так хотелось быть среди вас, делить с вами и радость, и горе, работать… Но я должен был исполнить вашу волю. Значит, еще не настало для меня желанное время».