Э. Фрежак - Аспазия

Диопит часто с ним разговаривал и скоро понял все удобства этого оружия.

Менон постоянно толкался среди народа, узнавал и подслушивал. Никто не считал нужным что бы то ни было скрывать от безумного и его колкие насмешки делали его одинаково нелюбимым и внушавшим опасения во всех Афинах.

Менон и Диопит знали друг друга и хорошо понимали один другого. Инстинкт ненависти и жажды мести соединял нищего и жреца.

— Ты злишься на Фидия, — сказал Диопит.

— Пусть его пожрет хвост адской собаки, надменный негодяй, он постоянно выгонял меня за порог своей мастерской, когда замечал, что я греюсь у его печки. «Ты негодяй Менон», говорил он, «ты урод», ха, ха, ха! Он хочет всегда видеть вокруг себя только олимпийских богов и богинь. Пусть его разобьет молния, его и ему подобных афинян.

— Ты часто бывал в его мастерской, Менон, и, наверное, видел как он работал с золотом, — при этих словах странная улыбка мелькнула на устах жреца Эрехтея. — С золотом, которое афиняне отдали в его мастерскую, чтобы он создал богиню из золота и слоновой кости.

— Конечно! — отвечал Менон, — я видел как он растапливал золото, я видел у него целую кучу блестящего, сверкающего золота…

— Послушай, Менон, все ли золото афинян было растоплено, не осталось ли хотя части его на пальцах тех, через чьи руки оно прошло? — подмигнул Диопит.

При этом вопросе нищий, скаля зубы, поглядел на жреца.

— Ха, ха, ха! — громко рассмеялся он. — Менон умеет прятаться, умеет подсматривать. Я видел как он… думая, что он один… что за ним никто не следит… тайно открывал ящик, в котором сверкало спрятанное… ха, ха, ха… золото… золото афинян… Он запускал в него руки и, когда нечаянно увидал меня, то от злости у него пена выступила на губах… Он вытолкал меня за дверь… он не хотел, чтобы я грелся… Погоди ты, злодей!.. Старый червяк!..

И снова нищий с угрозою поднял руку на Парфенон, словно желая от ненависти к его создателю разрушить и его.

— Послушай Менон, то, что ты говоришь, согласишься ли ты сказать на Агоре, перед всеми афинянами? — заглядывая в глаза калеке, спросил Диопит.

— Перед всеми афинянами… перед двадцатью тысячами собак-афинян… да поразит их чума!..

Уже через час по всем Афинам стали рассказывать об оскорбительных словах, которые Фидий говорил против афинского народа. Рассказывали, как он позорил народное правление, как он презирал свое отечество и расхваливал Элиду, как он желает повернуться спиной к Афинам и в будущем служить только другим. Шепотом прибавляли и о золоте, данном ему из государственной казны, которое не все было истрачено в его мастерской…

Как дурное семя распространялись в народе эти речи, возбуждая ненависть к благородному творцу Парфенона…

Наступил день, когда дело Аспазии должно было рассматриваться гелиастами под председательством архонта Базилика на Агоре.

С раннего утра двор суда был окружен народом. Спокойной и сдержанной, среди всех афинян, была в этот день только сама Аспазия.

Она стояла в верхнем этаже своего дома и смотрела на толпу, собиравшуюся на Агоре. Она была несколько бледна, но не от страха, так как на губах ее мелькала презрительная улыбка.

Перикл поднялся к ней. Он казался бледнее Аспазии, лицо его было очень серьезным. Он молча бросил взгляд на пасмурное небо. Стая журавлей летела от северного Стримона через Аттику и их крики, казалось, призывали дождь.

На улице показалось шествие, состоявшее в основном из пожилых людей, у половины из них были старые плащи и голодный вид, это были гелиасты, которым поручено было рассмотрение дела Аспазии.

— Теперь я знаю, — сказала Аспазия, — что столь восхваляемый, изящный афинский народ ничто иное, как гнездо грубости и даже варварства.

— В мире нет ничего совершенного, — возразил Перикл. — Пора идти, — добавил он, помолчав немного, — пора идти на Агору, в суд, где гелиасты ожидают тебя. Неужели ты не боишься, Аспазия?

— Я гораздо более боюсь дурного запаха от твоих народных судей, чем приговора, который вынесут эти люди. Я еще чувствую в себе то мужество, которое воодушевляло меня перед чернью Мегары и на улицах Элевсина.

Тем временем гелиасты дошли до помещения суда на Агоре. Архонт и несколько подчиненных ему служащих, общественные писцы, свидетели и обвинитель находились уже там.

Перед судебным двором толпился народ, слышались всевозможные речи, суждения и предсказания. Сразу же можно было различить как противников и приверженцев обвиненной, так и людей беспристрастных.

— Знаете почему они обвинили Анаксагора и Аспазию? — говорил один, — потому что они хотят как можно чувствительнее поразить Перикла, но не осмеливаются напасть на него самого, так как, во всех Афинах не найдется человека, который решился бы открыто выступить против Перикла.

— Но разве нельзя было бы, — вскричал другой, грязный, маленький человечек, — потребовать от Перикла, после многолетнего правления, иного отчета чем тот, который он дает? Разве в его отчете не встречаются такие расходы, как например, — «на различные надобности»? Что это значит, позвольте узнать? Разве можно более дерзко бросать народу пыль в глаза? Послушайте только — «на различные надобности»!..

— Это те суммы, — заметил ему один из толпы, — которые Перикл употребляет на подкуп влиятельнейших людей в Пелопонесе, чтобы заставить их не предпринимать ничего дурного против Афин…

— Да! Чтобы они не мешали ему объявить себя афинским тираном, — насмешливо возразил первый. — И если вы думаете иначе, то жестоко ошибаетесь. Перикл уже давно говорит о соединении всей Эллады, потому что ему хотелось бы быть тираном всей Эллады. Его жена, милезианка, впустила ему в ухо червя, который гложет теперь его мозг. Эта гетера жаждет, ни больше ни меньше, — короны, она с удовольствием стала бы царицей Эллады, лавры ее соотечественницы не дают ей покоя.

Между тем, на Агоре, на судебном дворе, уже уселись на деревянных скамьях судьи. Председателем был архонт Базилий, окруженный писцами и слугами.

Место суда было отделено решеткой, за которую впускали только тех, кого вызывал архонт.

Вокруг наружной стороны решетки толпился народ, чтобы присутствовать при судопроизводстве. Напротив скамеек суда на возвышавшихся подмостках находилось место обвиняемой и обвинителя.

На одном из этих возвышенных мест сидел Гермиппос, человек неприятной наружности, маленькие глаза которого беспокойно бегали. На другом сидела Аспазия и рядом с ней Перикл, потому что, как женщина, и тем более как чужестранка, она могла быть введена в суд только афинским гражданином.

Тяжело было видеть прелестнейшую женщину своего времени, супругу великого Перикла, на скамье обвиняемых. То, что Перикл сидел рядом с ней, словно будучи также обвиненным, еще более увеличивало значительность и серьезность происходящего.