Э. Фрежак - Аспазия

Тем временем действие шло своим чередом. Богатый крестьянин и его работники с факелами в руках уже успели окружить дом Сократа. С громкими криками, заставившими, наконец, умолкнуть бесновавшуюся публику, полезли они на «вольнодумию» и начали подкладывать огонь. Изнутри жилища философа раздались жалобные вопли и, минуту спустя, поддельный Сократ вылез на крышу, уселся с плачевным видом на карниз и заломил руки, между тем как со всех сторон вокруг него стали показываться язычки пламени. Ксантиппа была близка к обмороку, но не могла оторвать глаз от ужасного зрелища. Затаив дыхание, ожидали зрители, скоро ли рухнет дом безбожника.

В эту минуту, сверху из-за кулис раздались глухие голоса. Какой-то неопределенный шум слышался все ближе, ближе и вдруг по воздуху пронеслась громадная колесница с богинями софиста. Положив на плечо дождевые зонтики, они с веселым пением стали лить из своих леек спасительные струи воды на пылающее здание и на несчастного философа. «Облака» исполняли торжественным напевом заключительные строфы:

В зрительном зале опять все замерло. При последних словах, поддельный Сократ, промокший насквозь, поднялся на ноги, с комическим отчаянием выжал свой мокрый плащ и приготовился слезать с крыши. Между тем, точно повинуясь тайному приказу, тысячи зрителей повскакали с мест, тысячи кулаков грозно поднялись кверху и крики слились в оглушительный рев. Каждый говорил свое, но отдельные слова все-таки можно было разобрать: «Сжечь его!» — «Не тушить!» — «Сжечь до тла!» — «Нечего жалеть собаку!» — «В огонь его!» И, все начали, наконец, кричать в один голос: «в огонь, в огонь!» Ксантиппа машинально последовала общему примеру; она, как и другие, простирала руки к сцене, отчаянно крича. Но никто не слышал, что такое она произносила, и сама она не понимала, зачем с ее дрожащих губ срывался все один и тот же возглас: «Дитя мое! Дитя мое!» Актеры опешили. Комик, представлявший Сократа, а вернее его размалеванное белой краской лицо выражало на этот раз неподдельный ужас. Во всех проходах теснились зрители. Хорег выступил вперед и в немой мольбе поднял кверху руки, прося публику успокоиться. Но обезумевшая толпа безжалостно ревела: «в огонь его! в огонь!»

Сцена на минуту опустела. Потом, сквозь ряды перепуганных актеров, на подмостки пробрался сам автор, бледный от волнения, с крепко сжатыми губами. При виде Аристофана, его друзья сделали попытку аплодировать. Но раздалось такое шиканье, что они были принуждены умолкнуть, и опять загремел один и тот же крик: «в огонь его! в огонь!» Потом все стихло, в ожидании речи Аристофана. Он зашевелил губами, но не мог вымолвить ни слова и, наконец, с беспомощным видом обратил свой взгляд на живой оригинал созданного им водевильного Сократа. Муж Ксантиппы по-прежнему стоял, выпрямившись во весь рост, посреди своих растерявшихся друзей; мужчины уговаривали его быть осторожнее; Аспазия с трудом сохраняла на лице маску притворного спокойствия. Ее веер был изломан; подкрашенные губы побелели.

Сократ улыбался. Он подал драматургу едва уловимый знак глазами и сделал жест рукой, как будто желая сказать, чтобы о нем не беспокоились. Потом он принялся озабоченно оглядывать галерею, откуда ему неясно послышался голос жены. Аристофан сжал кулаки, потом он выставил ногу вперед и заговорил:

— Крайне сожалею, что почтеннейшая публика недовольна моим произведением. Постараюсь в будущем удовлетворить изысканный вкус моих сограждан. К следующему представлению этой пьесы в нее будут внесены соответственные изменения.

Публика была удовлетворена. Она поблагодарила автора коротким взрывом аплодисментов и стала шумно расходиться. Длинными вереницами двинулись зрители к многочисленным выходам из театра. Проходя мимо ложи Аспазии, они осыпали Сократа и его приятельницу грубой бранью и угрозами. Друзья окружили философа и провели его через сцену к боковому выходу.

Галерея также опустела. Когда один из зрителей вернулся обратно, чтобы поискать забытый платок, он увидал какую-то женщину, лежавшую без чувств между рядами скамеек.

— Вот где были бы кстати спасительные лейки «облаков»! — пробормотал он, тряся незнакомку за плечи.

Она очнулась, открыла глаза, схватилась за голову и стала дико озираться вокруг. Оттолкнув от себя человека, пришедшего ей на помощь, она закричала: «Дитя мое! Дитя мое!» и бросилась бежать.

Прибежав домой, Ксантиппа схватила спящего ребенка и принялась осыпать его порывистыми, безумными ласками. Только плач утомленного мальчика привел ее в себя. Тогда мать терпеливо убаюкала его снова и стала дожидаться возвращения мужа. Время летело для нее незаметно: бедную женщину поглощали воспоминания о только что пережитом чудовищном оскорблении. Ей хотелось поджечь город, предать его в руки неприятеля, одним словом, совершить что-нибудь такое, что могло бы утолить ее гнев против этих ужасных афинян. Но вот, мало-помалу, в измученной душе Ксантиппы затеплилась новая надежда. После сегодняшнего грозного предостережения, Сократ должен изменить свой образ жизни и, может быть, ее муж станет, наконец, хорошим хозяином и любящим отцом, как он был раньше мудрейшим из афинян, настолько же возвышаясь над своими согражданами, насколько они постыдно в нем ошибались. Полночь давно уже миновала, как громкий разговор на улице возвестил Ксантиппе о возвращении ее мужа. Она поспешила к двери и увидела, что толпа молодежи, взявшись за руки, пляшет вокруг смеющегося философа, распевая пародию на религиозной гимн. Молодая женщина выбежала на улицу, прорвалась сквозь цепь танцующих и стала упрашивать Сократа поскорее идти домой.

— Спокойной ночи! — сказал он тогда своим веселым друзьям, — вы, легкомысленные люди, опять позабыли, что я женат. Мудрец же должен всегда иметь у себя перед глазами смерть и свою жену.

Ксантиппа не слыхала ни этих слов, ни восторженных восклицаний юношей. Смертельный страх, доведший ее до потери сознания в театре, снова овладел ею, и едва супруги остались одни в своей комнате, жена бросилась на шею Сократу, заливаясь слезами и оплакивая его, как приговоренного к смерти. Видя однако, что Сократ, не возражает ей, она прервала поток своих жалоб и в ужасе воскликнула: