Лев Исаков - Русская война: Утерянные и Потаённые

Сам переизбыток художественности свидетельствует о стихийно-слепом ее характере, о метаниях мощного тела, увы, безумного, пытающегося что-то подсмотреть и кого-то подслушать, но более всего говорить, наговорить, заговорить…

Как легко в этой буре иных увлечь и увести, бездумных, на звуки приятно-простых свирелей: А. Герцен, И. Тургенев, З. Волконская, Т. Грановский; или обложить запретом, перепеть шумно-общим хором, обратить в пугало, изгоя, петушиную ноту, как то случилось с В. Жуковским, А. Григорьевым, Ф. Тютчевым, присутствующими в отечественном сознании выпотрошенными птичьими тушками, ощипанными от «политичности» каплунами. Но заметил ли кто, что это выщипывание и обрезание национального инстинктивно-художественного поиска ценностей и путей русского бытия начиналось именно с А. С. Пушкина? Понято и осознано ли, что с 1828 г. именно он первый «исписался», вкупе с М. Орловым провинился в «рабском патриотизме» – вот к каким временам восходит сентенция последнего по сроку «Старого Плешака» [23]

Б. Окуджавы «патриотизм чувство примитивное, оно присуще даже кошкам»; был разведен и отставлен от читателя честно-злонамеренной критикой и влюбленно-ядовитыми друзьями: Тургеневы, Вяземские, Одоевские, Карамзины; почти уничтожен в своей перелицованной реальности, принадлежит ли она кисти О. Кипренского или перу П. Вяземского, если бы… не сам пушкинский текст, не «Полтава», не «Бородино», не «Клеветникам России» – совершенно не уничтожимый; и потому с такой ненавистью или сожалением пережевывают они черноту автора в своей среде: А. Тургенев Н. Тургеневу в 19 веке, Г. Федотов либерал-эмигрантщине в 20-м – и как пылко, страстно, истерически-упоенно, ликующими хорьками набрасываются на него, когда можно не оглядываться на отставленную нацию, к потребе других, как Синявка-Тарсис в «Прогулках с Пушкиным», как С. Коонен в вивисекции нововеликорусской культуры по поводу 200-летия его рождения.

Осознано и принимается ли в расчет, что Пушкин изымается из национального сознания как этап, веха, итог в восхождениях интеллекта нации уже 177 лет, и как немало в том преуспели, честные и бесчестные, преобразователи и предатели, идеалисты из чистых побуждений и платные шавки на построчной сдельщине. Пушкин – пример вивисекции над национальным сознанием, лоботомии исторического; Пушкин почти отнят у нации, почти украден, почти низведен до герани и резеды баб и сентименталок обоюдного рода – почти, если бы не пушкинский текст…

Удивительно ли после этого, что Пушкина не менее, если не более чем в 19 веке надо открывать, надо возвращать, надо восстанавливать в основе национальных размышлений в 21-м – в этом смысле Ф. Тютчев, менее доступный, менее значительный, менее популярный, менее пресыщенный вниманием критики и литературоведения (слава богу, тютченистики у нас нет…) в них присутствует богаче, ярче, плодотворней, более зорче если уподоблять русскую поэзию «умозрениям нации…» и его

рождает больший рой размышлений, даже при том, что это нотка потерянности, инаковости разрастающемуся в нем европейскому сознанию; Пушкин ее преодолел легко, одним рывком

Это убрано, убрано, старательно подчищено и запрятано – явлено другое: неприязнь Пушкина к Русской Государственности, она стыдливо-злонамеренно названа «николаевской», но на эту вывеску А. Ахматова и М. Цветаева изъявляются в неприятии Советской; Шемякин будет испражняться на Петровскую, как до того Паоло Трубецкой на Александровскую. Право, не мила им ни одна в ней ступень, все «не туда» и «без смысла» – по П. Чаадаеву… Вот и идет 177-летнее низведение А. С. под их смысл, как можно дальше от прямого содержания пушкинского текста.

В книжёнке Л. Аринштейна [24], по которой я уже проходился в 1-й «пушкинской» статье есть примечательный подлог-увод такого рода. Ничтоже сумняшеся он переадресовывает известное стихотворение:

с Н. Гнедича на императора Николая Павловича.

– Ну-ну!

Но достаточно хотя бы раз внимательно прочитать это стихотворение без «заданного поиска», прочитать то, что оно само говорит, чтобы понять: оно много сложнее простого послания к конкретному лицу; если это форма обращения, то к себе – Пушкин уясняет для себя объект поэтического, оценивает его мифо-эпическим; и какой-то реальный эпизод, подтолкнувший рой свободных аналогий, можно полагать лишь за первой строкой, они сразу же разбежались от нее настолько, что она стала чужеродной телу стихотворения, которое из светски-возвышенного сразу же приобретает ветхозаветный оттенок; это тот случай, когда вырвавшийся материал уже сам ведет автора; то, что нельзя оказалось выключить замыслом; внутренняя струна, владеющая им – это интимно, даже сверхинтимно; это подсознательное, водящее рукой. И закономерно, что написанное где-то в 1830–1833 гг. оно до самой смерти не представлялось А. С. в печать – было действительно «для себя», равноотстояло и от проставленного рукой В. Белинского «К Н. Гнедичу»…

Что заставляло раз за разом возвращаться его к мысли о поэзии как форме богопостижения мира, уподоблению поэта солнце останавливающему пророку? В эти годы в его потайной записной книжке появляются слова «В России могут быть счастливы только поэты и революционеры». Почему? В каком смысле? В сопоставлении или противопоставлении? Пушкин закладывает традицию «Поэт в России больше чем поэт» – он сам уже в этой традиции, несравнимый ни с Г. Р. Державиным, сладкогласным соловьем доброжелательных ушей, ни с Д. В. Давыдовым, слитной частью мира, гусаром, оседлавшим поэзию; более того, она вырвана им всецело сверх состояния общества, которое, тоже себе на уме, признает житейские поучения Ивана Андреевича Крылова, но никак не согласно, не признает, не допускает поэта над собой, не услаждающего, а ведущего; и столь популярный в 1816–1828 гг. он в последние годы по наблюдениям А. Ахматовой не имел ни одного положительного отзыва от критики; проигрывает по тиражам Бенедиктову в поэзии, Сенковскому и проч. в журналистике. В сущности на нем эта традиция и держится десятки лет, пока в 1870-х гг. не будет подхвачена сознательно, и в чем-то раздражающе напыщенно Ф. Достоевским и Л. Толстым, если не считаться с надсадившимся под ней Н. Гоголем.

На его тексте, волшебно обретающем новое звучание при каждой перемене «политики», растасовке «историй», перелицовывающейся «злободневности» она поднимается выше и выше, опережая сверхусилия В. Белинского, А. Герцена, И. Тургенева и многих, многих, которые в пылу и полемике, только колокола и колокольчики общественных пристрастий, рупоры подслушанных мнений и начетнической образованности; выразители того что есть, не головокружения к тому, что за холмом.