Лев Исаков - Русская война: Утерянные и Потаённые

Так, не видя ничего лучше системы Н. Панина, она терпит его до 1781 года и успешно претворяет возможности поддерживаемого им Северного Альянса для обеспечения Экспедиции в Архипелаг – Английский флот прикрывает русские эскадры от атак Французского! – и использует его как элемент антифранцузского соперничества в рамках уже сменяемых приоритетов.

Выделив Юго-западное направление в качестве ведущего, отходит от «северной зашоренности» и поворачивает к Русско-Австрийскому сближению, обращая его острие против Турции и как рычаг против Франции, что предельно возвышает Г. Потемкина, автора и проводника многих элементов этой идеи.

К 1790 году последняя утрачивает актуальность в новых условиях, когда надо с одной стороны ограждаться от Вулкана-Франции, с другой появляется возможность завязать на ней всех противников по иным вопросам, получив свободу рук на юге, востоке, океанах, в обоих Индиях, когда европейское стадо, попавшее под бичи, вынуждено будет вертеться вокруг западной львицы, оставив зады – заднескамеечнику.

Императрица искренне ненавидит якобинцев, как казанская помещица – «пугачей», но реальный национальный политик, понимает, что они, сцепившись с завистливым европейским скопом, открывают перед ней и новые горизонты; пока между Россией и Францией неразбитые Австрия и Пруссия – «французское помрачение» в пользу, как и Война за Испанское наследство к руке Петра, надо только незамедлительно использовать его лучшие сроки для себя – при Петре ухватили Прибалтику, сейчас —…Екатерина грозит войной, обещает и собирает армии, Суворов оглашает какие-то замыслы – я не думаю, что это более, чем вталкивание Австрии и Пруссии в бодания на Рейне, а Британии в акульи метания от Булони до Тулона – это признано в серьезных академических курсах, как удостоверенная истина. Само имя Суворова настолько оглушительно, что им лучше маскироваться и грозить, нежели использовать в заветном деле, на которое в этом случае сразу обратится десятикратно увеличенная ярость сопротивления; любое действие, его присутствием означенное, приобретает особо выпуклый характер; за его перемещениями следят, его «bon mot’s» подбирают – он флюгер, означающий бурю; тем неожиданнее смерч, разразившийся в другом месте.

Но кто был автором этой политической линии, тот, допущенный Екатериной к перу руля политики империи. Вряд ли этот поворот плод творчества Г. Потемкина – и несомненно, что он идет в сторону от его системы.

К 1791 году Россия достигла крайнего предела в своем движении на Балканы, линию Прут-Дунай она будет переходить еще четыре раза, но так и не оторвется от нее; это неочевидно, не знают, но Русско-турецкая война 1787–1791 гг. последняя, в которой Австрия и Россия воевали вместе на Балканах, полный разлад машины русско-австрийского союза в 1790 году уже был очевиден, как и исчерпанность положенной в ее основу потемкинской идеи, что заранее делает сомнительным Греческий Проект, т. е. устремление Потемкина к проливам.

И уже начинается разрушение поддерживающих ее конструкций – 2-й, и особенно 3-й раздел Польши это отход от неопределенно-активной к определенно-пассивной линии на Западе, это жертва динамическим буфером ради охранительно-статической определенности, в данном случае полезная и эфемерная – история непреложно свидетельствует, Польша союзник любого врага России, не покушающегося на минимум признаков ее наличия в географической карте, и поступив в данном случае вопреки Потемкину, Екатерина обнаружила свое превосходство над ним, как Великая старуха Изергиль, разглядевшая в избиениях безоружных русских воинов в Варшавских церквах в 1793 году и паскудство польских жолнежей в московских храмах в 1812 году, и антагонизм народца-мозгляка к величию соседа, неукротимый от времен Болеслава Храброго – точнее, Кровожадного – поднесь.

Признавалась ли тем самым исчерпанность объективных факторов евразийского вхождения в Европу, ведь отныне и в исторической зримости и юридической новеллистике западная граница России повиснет на линии Неман – Буг – Прут? – Черноморский Юг поплыл куда-то в сторону…

Что же показывают события после 1791 года, года смерти Светлейшего – Платон Зубов, новое первое лицо империи, принимает те же посты и территории, что и Потемкин; Русская Армия, теперь уже под опытной рукой А. В. Суворова сосредотачивается там же – в юго-западном углу… и как-то в стороне вдруг начинается Персидский поход В. Зубова.

Как-то необычно, импульсивно, вразбег с устоявшейся картиной внешней политики 2 половины 18 века выглядит этот по-ход – впрочем, как и Дербентский поход 1722 года, они блеснули как заявки на нечто – и погасли, точнее, одна истлела, вторая сползла в угли – Россия в 18 веке скорее втягивалась, чем вступала на Кавказ, скорее остерегалась, чем тянулась, и вдруг энергическое волевое действие, мощный рывок, не в означение местного канюченья – через него, и на что – не ясно… Вокруг него и сами по себе возникают какие-то колеблемые круги.

Поход был «неявный»: район дальний; климат вредный, сулящий громадное вымирание войск; неясность ситуации Востока – полагавший особых качеств от руководителя, «волчья пасть и лисий хвост», кроме того истребовавший и почти неограниченной самостоятельности первых лиц, и выдающихся качеств принимать военно-политические решения на месте и с ходу; в этом смысле поход был новаторским, т. к. оформлял новое поле силовой политики; он был сопоставим с деятельностью Потемкина в пустынях Новороссии, и грядущим «проконсульством» А. Ермолова на Кавказе, но и отличен от первого реализацией в центрах древней Средне-Азиатской цивилизации, а от второго своей усиленной военной данностью и объектом приложения – не христианизированные районы Западного и Центрального Закавказья, а исламизированный Прикаспий вплоть до южной, иранской стороны. Поход «внешне» выглядел как-то легковесно, вот и командующий, одноногий мальчишка, самый юный в империи генерал-поручик от «юбок», не то, что поднявшиеся охмуревшие волки-быки Кутузов, Гудович, Дерфельден – и так же тяжело при взгляде «изнутри»: громадные силы, назначение лица, могущего действовать всем авторитетом Императрицы и Фаворита, сама фамилия – Зубов, исключающая и тень допустимости неудачи.

Во временной или органической близости этого похода складывается особо тесное сотрудничество Екатерины и Валериана; отбросив сплетни, которые любой столб в ее окрестностях обращали в пенис, можно утверждать, что она впервые им серьезно заинтересовалась, увлеклась как учеником с каким-то элементом материнского чувства; чем-то подобным, точнее пожеланием такого рода отдают ее отношения с Г. Потемкиным, но тот был слишком громаден, своеволен, слоновит, она была слишком слабая учительница, слишком «сердечная» к нему – сейчас она нашла своего ученика… но «учителя» любят «успевающих учеников» – в оценках недюжинного взгляда Великой значит Валериан «успевал»?