Шейла Фицпатрик - Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России

Коллективизация занимает большое место в воспоминаниях как деревенских женщин, так и молодых горожанок, которых посылали ее проводить, но сами воспоминания и переживания по этому поводу сильно разнятся. Для Паши Ангелиной коллективизация представляла собой сражение между бедняками ее села во главе с семьей Ангелиных и кулаками; для Антонины Соловьевой и Елизаветы Никулиной, комсомолок-коллективизаторов, рассказавших о своей деятельности в те годы в советской публикации 1960-х гг., «кулаки» — люди, уложившие на больничную койку Валентина, убившие Марусю, сбросившие Елизавету с моста в ледяную воду и оставившие тонуть. Но одноклассник Валентины Богдан, Федя, наложил на себя руки, не желая оставаться коллективизатором, а жертва раскулачивания Ненила Базелева с горечью замечает: «Которые хозяева хорошие, тех и раскулачивали — забирали у них все». Мария Вельская уже в 1990-е гг. поведала душераздирающую повесть о раскулачивании своей семьи: выброшенные из своего дома, несчастные несколько лет скитались по России, пока не нашли где поселиться. Семья Анны Ганцевич тоже покинула деревню, но все же не таким печальным образом: «Мы… бумажки достали и жили в Красноярске». В судьбе Екатерины Правдиной, сироты, жившей в деревне у тети, «бумажки» также сыграли решающую роль, однако в другом смысле: «…Они меня хотели удочерить, но удочерить они меня не успели. Вот это меня спасло. Справок каких-то не хватило. А если бы успели удочерить — я тоже была бы раскулаченная» {215} 215 Angelina P. The Most Important Thing // In the Shadow of Revolution. P. 309-310; Solovieva A. Sent by the Komsomol // Ibid. P. 235-240; Bogdan V. Students in the First Five-Year Plan // Ibid. P. 271-273; 60 лет колхозной жизни глазами крестьян // Звенья: Исторический альманах. Вып. 1. М., 1991. С. 120 (рассказ Н. Базелевой); Женщины Урала в революции и труде. С. 323-324 (рассказ Е. Никулиной); Belskaia M. Arina's Children // In the Shadow of Revolution. P. 219-234; Голоса крестьян. С. 333 (рассказ А. Ганцевич); На корме времени. С. 75 (рассказ Е. Правдиной). Резюме воспоминаний о коллективизации, полученных Рэнселом у информантов его проекта устной истории, посвященного плодовитости, см.: Ransel D. L. Village Mothers. P. 235-236. .

Террор 1937-1938 гг. был запретной темой в советской литературе и в сталинскую эпоху, и долгие годы после нее, но в конце 1980-х гг. перестройка открыла шлюзы: хлынул поток воспоминаний выживших узников ГУЛАГа и их родственников, который не иссякал и в 1990-е гг. Желание поведать миру об увиденных и пережитых ужасах часто называли в качестве стимула, заставлявшего сесть за письменный стол {216} 216 См., напр.: Till My Tale Is Told: Women's Memoirs of the Gulag / ed. S. Vilensky. Bloomington, 1999. P. 2, 172, 335-336; Ginzburg E. Journey into the Whirlwind / trans. P. Stevenson, M. Hayward. San Diego, 1967. P. 417; Idem. Within the Whirlwind/ trans. I. Boland. San Diego, 1981. P. 417. . Сами жертвы обычно сохраняли особенно яркие воспоминания о своем потрясении и смятении в момент ареста и в первые дни в тюрьме. Ольга Адамова-Слиозберг, отказываясь верить в случившееся, усердно трудилась над докладом начальству все четыре часа, пока в ее квартире шел обыск, и арестовывавшему ее офицеру пришлось напомнить ей, чтобы она попрощалась с детьми. Фрума Трейвас рассказывает, как за ней, бывшей на пятом месяце беременности, пришли работники НКВД: «Сына я оставила спящего, дура! Что бы позвонить сестре. Ну, как же, мне некогда, нужно идти скорее в тюрьму!» Когда арестовали 20-летнюю журналистку Хаву Волович, та «не верила, что ее будут держать долго». «И в то же время, — добавляет она с горечью, — я понимала, что жизнь моя безвозвратно загублена» {217} 217 Till My Tale Is Told. P. 246-247. . И Хава, и Фрума поначалу считали своих соседок по камере настоящими преступницами. «Боже мой! Где я очутилась, с кем, в какой компании!» — первая реакция Трейвас по прибытии в Бутырскую тюрьму «Они, конечно, были виновны, но я-то нет». И все же многие пишут о почти сестринских отношениях между арестованными женщинами, тем более что жены представителей элиты часто содержались в заключении вместе. Директор театра Наталия Сац в своих мемуарах, опубликованных в начале 1990-х гг., описывает, как вошла в Бутырке в камеру, набитую «элитными» заключенными, — будто на светский раут попала:

«— Неужели сама Наталия Сац?

— Когда же она успела поседеть?..

— Если Наташку тоже свалили — удивляться нечему» {218} 218 Adam ova-Sliozberg O. My Journey // Till My Tale Is Told. P. 6; Трейвас Ф. Мы боролись за идею // Женская судьба в России. С. 93; Till My Tale Is Told. P. 246-247 (рассказ X. Волович); Сац Н. Жизнь — явление полосатое. М., 1991. С. 298. . Вообще у читателя женских воспоминаний о Большом терроре

порой возникает впечатление довольно тесного мирка: например, в одном товарном вагоне, везшем узниц через всю страну в Магадан, сошлись два будущих летописца этих событий — Катя Олицкая и Женя Гинзбург. Уцелев после десятка лет в ГУЛАГе, обе в своих мемуарах вспомнили друг о друге, правда без особой приязни: Катя была эсеркой, одной из сравнительно немногих подлинных противников режима среди заключенных, а Женя принадлежала к группе высокопоставленных коммунисток, чьи былые привилегии и нынешние иллюзии вызывали у Кати мало сочувствия {219} 219 См.: Ginzburg E. Journey into the Whirlwind. P. 286 (довольно нелестный портрет «Кати Орлицкой» [sic!]), 292-296; Olitskaia E. My Reminiscences (3) // In the Shadow of Revolution. P. 431-434. . О трениях, возникавших у коммунисток с эсерками и меньшевичками, говорит и Адамова-Слиозберг в своих воспоминаниях о Бутырской тюрьме: последние «давно ходили по тюрьмам», «умели отстаивать свои права, знали все законы», твердо определились в своей ненависти к режиму и пророчили его скорый крах. «Со скрытой радостью встречали они новые партии арестованных, особенно коммунистов, которые когда-то травили их, а теперь разделят с ними тюремные нары» {220} 220 Till My Tale Is Told. P. 21. .

Однако многие женщины, которых террор прямо не коснулся, этот мир и вообразить себе не могли. В интервью, взятых в 1990-е гг., респондентки, не подвергавшиеся репрессиям сами и не имевшие репрессированных родственников, редко проявляли сильные чувства по поводу Большого террора. У некоторых, как у Хадычи Якубовой, татарки, учившейся в Ленинграде, «какого-то такого интереса к политике не было», но в основном они разделяли «общественное мнение» насчет «врагов народа»: «Мы считали, обязательно, что они должны быть наказаны, если они против народа». «Как-то это [террор 1937-1938 гг.] меня мало очень касалось», — признается Екатерина Правдина, хотя тогда арестовали нескольких ее заводских начальников, которые ей лично нравились. Она ходила на обязательные собрания по чистке, но… «Как вам сказать, я девчонкой была. У меня как-то все мимо ушей пролетало, потому что я не хотела, у меня никакого интереса не было…» Наталья Коло-кольцова, деревенская девушка, которая сначала служила домработницей, а потом пошла на фабрику, уверяет, что даже не слышала ни о каких репрессиях {221} 221 На корме времени. С. 93-94, 154, 279. .