Нина Чеканова - Римская диктатура последнего века Республики

Расширение римской колонизации привело к постепенному изменению отношений между Римом и связанными с ним договорными отношениями италийскими общинами {51} . Постоянное увеличение ager publicus влекло за собой соответственное сокращение земельных владений италиков и ограничение их экономических возможностей (Liv., XXXVI, 39, 3; XXXVIII, 28, 1; XLV, 13, 10). Т. Моммзен, безусловно, был неправ, когда в соответствии со своей общеметодологической оценкой римского «империализма как оборонительного» и на основе общих рассуждений о допуске италиков вместе с римским гражданством к эксплуатации провинций заключал, что в материальном отношении население Италии не особенно пострадало от римской колонизации {52} . Италики испытывали экономическую дискриминацию и со стороны римской официальной власти, и со стороны римских откупщиков {53} .

Социально-политические возможности италийских союзников также были ограниченны. Несмотря на то что уже к началу II в. италики составляли 2/3 римского войска и обеспечивали, по существу, все римские победы, они получали меньшее содержание во время похода и вдвое меньшую долю при распределении военной добычи — после, при раздаче земель наделялись меньшими участками, не имели права апеллировать по поводу решений военных судов и т. п. (Liv., XXXII, 1,5; XXXVI, 53,2; XXXVII, 57, 7; XL, 34, 4; XLI, 13, 8; XLII, 4,35; XLIII, 9, 23; Vell., II, 15, 2). Это касалось даже союзников латинского права (Plut. G. Gr., 9). Господство Рима над италийскими общинами проявлялось в религиозной (Liv., XXXII, 1, 8-9; XXXVII, 3, 4; XLII, 3, 3) и морально-этической сферах — союзные города Италии рассматривались римлянами как места изгнания (Liv., XXVI, 3, 10), они должны были содержать под стражей пленников, а при появлении римских магистратов принимать и содержать их за счет союзной казны (Liv., XLII, 1, 1; XLIII, 2, 10; XLV, 42, 4; 43, 9).

К середине II в. обозначилась унифицирующая тенденция в отношениях Рима к италийским союзным общинам {54} : все они стали рассматриваться как зависимые от римского государства. Даже наиболее привилегированные из них — общины с латинским правом и римские приморские колонии — стали испытывать римский диктат (Liv., XXVI, 3,5—6). Важным показателем этого процесса является принятие закона Гая Клавдия 177 г., запрещавшего латинам переход в римское гражданство путем переселения в Рим или через фиктивное рабство и дальнейшее вольноотпущенничество (Liv., XLI, 9, 9—12). В 95 г. этот закон был дополнен «политически безумным», по определению Т. Моммзена {55} , законом Лициния—Муция, запрещавшим под страхом наказаний присваивать гражданские права негражданам.

Более жестокой и откровенной была политика давления и подчинения Риму в провинциях. По мнению самих римлян, провинциальные общины и государства были свободны лишь благодаря доброй воле римского народа и находились в легальной зависимости от сильного покровителя. Отношения Римской республики и провинций не фиксировалась письменно. Они опирались на правосознание римлян, держались на силе римского оружия и имели моральный характер {56} . При этом накладывались обязательства как на покровителя, так и на покровительствуемого: первый должен был быть милостивым, снисходительным, оказывать протекцию; второй — верным Риму. Однако при том, что эти отношения не были заключены в легитимные рамки, Рим (главным образом, представители римской власти) имел абсолютную возможность решать судьбу провинциального населения произвольно, оставляя за собой право карать и миловать (Polyb., XX, 9, 1—10; Liv., XXXVI, 27, 1; 28, 45; Per., 54). Подобное положение, с одной стороны, развивало антиримские настроения в провинциях; с другой — требовало от римлян концентрации сил и средств и вело к социальному напряжению в самой римской общине.

В начале II в. прокатилась волна провинциальных антиримских выступлений: в Цизальпинской Галлии (Liv., XXXI, 10, 1—7), в Испании (Liv., XXXIV, 1121). В середине II в. (154133 гг.) мощное движение развернулось в Испании: сначала в Лузитании под руководством Вириата (Liv. Per., 52; Vell., II, 1, 3; Арр. Hisp., 61), позднее под Нуманцией {57} . Почти одновременно (151—141 гг.) развивалось антиримское восстание в Македонии; сначала под руководством самозванца Андриска, человека, по словам Ливия, «темного происхождения», объявившего себя сыном македонского царя Персея — Филиппом (Liv. Per., 49; 50); спустя несколько лет здесь объявился новый самозванец (Liv. Per., 53).

Антиримские выступления приобретали порой выраженный социальный характер. Таким было, например, восстание Аристоника в Азии (133—129 гг.) {58} . В оценке этого события мы придерживаемся комплексного подхода, предложенного О. Ю. Климовым и состоящего в том, что восстание Аристоника началось как борьба за Пергамский престол, но в условиях римского вмешательства вылилось в антиримское движение, в котором не могли не проявиться социальные мотивы {59} . Судя по характеру восстания и идеологии восставших, события 133—129 гг., безусловно, были отражением провинциальной оппозиции римской системе наместничества.

Замечательной иллюстрацией тезиса о влиянии внешнеполитических событий на внутреннее состояние Римской республики является рассказ Ливия о ситуации рубежа III—II вв., связанной с легатом Сципиона Африканского Квинтом Племинием [7]. Суть ее состоит в следующем. В 205 г. Квинт Племиний был оставлен во главе римского гарнизона в Локрах для контроля над городом. Преступностью и корыстолюбием римляне, по свидетельству локрийцев, превзошли даже господствовавших здесь прежде карфагенян (Liv., XXIX, 8, 511; 9, 112; 16, 47; 1722). Это вызвало смуту в Локрах, возмущение в римской армии и недовольство в самом Риме. Главная опасность для римского государства, по мнению Ливия, состояла в том, что, когда решался вопрос, римляне или карфагеняне будут владыками мира, из-за бедствий, которые локрийцы терпели от римского гарнизона, предпочтение могло быть отдано карфагенянам (Liv., XXIX, 17, 6—7). Эта мысль была передана Ливием как составная часть обращения локрийских послов к римскому сенату. Можно сомневаться в историчности приведенной античным автором речи, однако в самой авторской оценке событий, на наш взгляд, главное схвачено верно и выражено так ясно, что исключает необходимость подробных разъяснений. Добавим лишь, что не случайно Племиний в конце концов (194 г.) был обвинен в «тяжком преступлении» против отечества и осужден (Liv., XXIX, 21,112; 22, 710; XXXIV, 44, 68; ср.: Diod., XXVII, 4, 78).

Показателем постепенно нараставшей социально-политической нестабильности можно считать события 186 г., связанные с процессом о вакханалиях (Cic. De leg., II, 15; Liv., XXXIX, 8—20; Val. Max., I, 3; VI, 3) {60} . Большинство исследователей рассматривает это событие с религиозно-нравственной или религиозно-культурной точки зрения {61} . Не отрицая подобного характера вакханалий, мы тем не менее подчеркнем, что современники событий главным образом «опасались за судьбу государства» (Liv., XXXIX, 14, 4) и видели в них угрозу для государственной стабильности, поскольку «множество посвященных составляет как бы второй народ — multitudinem ingentem, alterum iam prope populum esse» (Liv., XXXIX, 13, 14), что, видимо, расценивалось как возможность утраты гражданского единства.