Борис Тумасов - Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский

Гридни разожгли на высоком берегу костер, жарили на вертелах убитого вепря. Мясо было жирным, и сальные брызги шкварчали на углях. Тянуло духмяно, гомонили гридни, лишь Любомир, отойдя в сторону, уселся на сваленное ветром дерево и задумался.

Как давно это было, когда он жил в деревне, под Городцом. Отец, смерд, пахал землю, сеял рожь, а мать помогала ему и ухаживала за скотиной. В хлеву у них стояли корова, несколько овечек, а за перегородкой откармливались два кабанчика. Когда в полюдье являлся за данью княжий тиун, он забирал часть урожая, мясо - солонину и свежатину - да еще немало того, что семья припасла с осени.

Тогда подросток Любомир ненавидел тиуна и гридней, которые собирали дань. Но прошло несколько лет, и Любомир попал в дружину князя. Теперь он сам ездит с князем в полюдье, творит несправедливость. А еще вспоминалась Любомиру соседская деревенская девчонка, какая нравилась ему. Потом на мысль пришла Дарья. Явилась и исчезла, а сознание подчинила княгиня. Анастасия ворвалась в его сердце неожиданно и завладела им. Трудно Любомиру сдерживать свои чувства, он знает, это тайная любовь, и не может предсказать, чем она закончится… Сладкая и горькая любовь. Гридин по нескольку раз в день видит княгиню, слышит ее голос, но должен таиться, скрывать свои чувства. Он боится, чтобы кто-нибудь не проведал о его любви, опасается навредить княгине. В последний выезд за город, когда они остались наедине, Анастасия сказала ему, что скорее удалится в монастырь, чем согласится потерять его, Любомира. Но ведь и он теперь не мыслил себе жизни без княгини…

У костра громко переговаривались гридни, весело смеялись, и им было непонятно уединение Любомира. Наконец кто-то позвал его, и гридин поднялся, нехотя подошел к огню.

Подул резкий ветер, и понесло первые снежинки. Вдруг снова потеплело, но было ясно, что это последние дни перед зимними холодами. В такую пору смерды заканчивают подготовку к зиме, а бабы и девки ходят в лес, собирают морошку, клюкву.

Ближе к зиме в городах искали приюта лихие люди, жили таясь. Сыскав какую-нибудь избу-убежище, днями отсиживались в кабаке, пережидая морозы, и с нетерпением ждали весны, когда их охотно примет лес.

В Москве ватажники облюбовали кабак Ермолая: хоть Кремль и под боком, но хозяин надежный, не выдаст. Старый гусляр Фома, расставшись с Олексой, последние дни доживал у кабатчика. Лихих людей он узнавал по имени, и они его узнавали, звали за стол, угощали.

Забрели как-то в кабак три товарища, уселись за стол. Подмигнул один из ватажников Ермолаю - тот им мигом на стол выставил капусту квашеную, дымящиеся щи с потрохами, хлеб ржаной да жбанчик пива хмельного.

Ватажник, кряжистый, крупный, с бородой до пояса, позвал старца, стоявшего поодаль:

- Садись с нами, Фома, поведай, что на свете слыхивал?

- Эк, Фома, тебя и годы не берут! - заметил второй ватажник.

- Я однажды смерть ждал, а она меня пожалела, Сорвиголов, - отшутился старец. - Верно, там во мне нет нужды.

А Сорвиголов бороду огладил, посмеялся:

- Может, с нами в зеленый лесок потянет?

- Да уж нет, Сорвиголов, от Ермолая никуда, а коли выгонит, тогда у меня одна дорога - к тебе.

- Приходи, только гусли с собой захвати.

- Эк, вспомнил, гусли-то я Олексе отдал. Но я и без струн вас потешать буду.

- Ежели так, рады тебе будем.

И, налив в глиняную кружку пива, Сорвиголов протянул ее старцу.

- А Олексу, слыхивал, князь Даниил в дружину взял.

- Что ж ему горе мыкать да у меня, старца, в поводырях ходить?

Промолчали ватажники, принялись хлебать щи, а Фома, прихватив щепотку капусты, долго жевал ее беззубым ртом. Наконец проглотил, покачал головой:

- Ужели и я когда-то был молодым? Кабатчик сказал:

- Чему сокрушаешься, Фома, ты сегодня старец, мы - завтра.

- То так, все мы гости на земле, а настигнет час - и примет нас Господь в жизнь вечную.

Сорвиголов отложил ложку:

- Однако, Фома, я на этом свете еще погулять хочу.

- Гуляй, молодец, но помни о суде Господнем.

- Мы, Фома, и на этом свете судимы, - добавил другой ватажник. - Здесь над нами суд вершат князья и бояре да их тиуны.

Сорвиголов перебил его:

- Ежели мы до них добираемся, тогда наш суд над ними вершим, по нашей справедливости.

В кабак вошел гридин, и ватажники замолчали, продолжая хлебать щи. Гридин подсел с краю стола, попросил пива, и Ермолай принес ему чашу. Дружинник пил мелкими глотками, косясь на ватажников. Наконец оставил чашу, спросил:

- Откуда и кто такие, молодцы? За всех ответил Сорвиголов:

- Люди мы пришлые, нужду мыкаем, версты меряем от Ростова до Москвы.

- Кхе. - Гридин допил пиво, стукнул чашей. - Тогда ясно, соколы.

Встал и, не проронив больше ни слова, вышел.

Поднялись и ватажники:

- Прощай, Ермолай, спасибо за хлеб-соль, а нам здесь ныне оставаться небезопасно. Ты же, Фома, ежели надумаешь, нас сыщешь.

И еще одна зима минула. С метелями, снеговыми заносами, когда от деревень к городу пробивались по бездорожью. Сани не катились, плыли, глубоко зарываясь в снег. Пока доберется смерд до города на торжище, кони из сил выбивались.

В такую пору торг скудный, а к престольным праздникам, когда накатают дорогу и потянутся в Москву либо в другой город санные обозы с ближних и дальних погостов, шумно делалось. В Москве торговые ряды тянулись вдоль Кремля от переправы и вверх, к площади. Смерды привозили зерно и мед, мясо и птицу, меха и овчину. Расторговавшись, приглядывались к товару, выставленному ремесленниками. Многолюдно было в кузнечном ряду. Смерды приценивались к топорам и пилам, лопатам и серпам. Да мало ли чего требуется в крестьянском хозяйстве. А накупив, заворачивали в ряды, где ленты разложены, а то и на башмаки и сапожки разорялись, покупали подарки дочерям и женам.

Кое-кто из смердов останавливал сани у кабака Ермолая. В такие дни здесь было шумно, пахло овчиной, распаренными щами, жареным луком.

На рождественские праздники Олекса из церкви выбрался, долго бродил по торжищу. Оголодал и, оказавшись в калашном ряду, купил пирог. Вокруг голосисто кричали пирожницы и сбитенщики, но Олекса точно не слышал их. Он жевал пирог и смотрел на молодайку, продавшую ему кусок пирога. Молодайка была милая, румяная, ее большие голубые глаза лучились.

Осмелел Олекса, спросил у молодайки имя, а узнав, что ее зовут Дарьей, похвалил пирог.

И снова, чуть побродив, вернулся в калашный ряд, снова купил у Дарьи пирога. Та уже домой собралась, Олекса за ней увязался. Шел до самого Дарьиного домика. Выведал дорогой ее несладкую судьбу, а прощаясь, попросил:

- Можно мне, Дарья, навещать тебя, пирога купить либо щей твоих поесть?

Ничего не ответила она, лишь густо покраснела.