Борис Тумасов - Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский

Ели, перебрасывались редкими словами, ждали, когда начнет разговор хозяин. А великий князь на пиво нажимает да все знак отроку подает, чтоб кубки наливал. Князь Константин Борисович разрумянился, глаза озорные.

- Впору девок-холопок, князь Андрей Александрович, пощупать!

Но великий князь шутку ростовского князя не принял, да и ярославский князь из-под седых бровей бычился. Буркнул:

- Тебе, князь Константин Борисович, девки к чему? Разве подержаться?

- Обижаешь, Федор Ростиславич, у меня в палатах не одна девка забрюхатела.

- Грозился беззубый кобель волка загрызть.

- Но-но, гости, к чему перебранка, поди, каждый свою силу имеет.

Тут отроки наполнили кубки медом, паренным на вольном духу и настоянным на ягоде малине. По гриднице потянуло таким запахом, что князья головами закрутили:

- Славный медок, славный! Видать, великий князь, медовар у тебя знатный.

Князь Андрей Александрович улыбнулся, довольный:

- Помню, такой мед любил пить отец, Александр Ярославич.

- Грех не пивать, - сказал князь Ростовский, - от такого медка душа распахивается.

- Когда мурзу Чету ублажал за суздальцев, сколько истратился, - такого меда ордынец выдул, поди, с десяток бочонков да еще пяток с собой прихватил.

- Э-э-э, - протянул Федор Ростиславич Ярославский, - дешево отделался.

- Я ль один? И от вас грозу отвел. Ну-тка наслал бы хан ордынцев - всем княжествам горе.

- Да уж воистину, - кивнул Константин Борисович, - умеют татары Русь разорять. У них, пока одни воюют, другие грабят и полон берут…

- Знамо. А медок у тебя, великий князь, хорош… Но князь Андрей Александрович видел: князей не мёд интересует, ждут, о чем речь хозяин поведет. Отставил кубок:

- Что не сидит с нами брат мой, Даниил Александрович?

Посмотрел на одного князя, на другого. Ростовский князь развел руками:

- Вы, Александровичи, Невского сыновья, сами меж собой разберетесь.

- Твоя правда, князь Константин Борисович, - кивнул великий князь. - Но по чести ли живет Даниил? Отчего смолчали вы, когда он от Рязанского княжества Коломну урвал?

- Остерегались, не с согласия ли хана подмял Коломну, да и на тебя, великий князь, глядели.

- Не было там ни ханского, ни моего добра. Ужели потерпим, чтобы Москва и Переяславль к рукам прибрала?

- Московское княжество, ровно жаба, раздулось, - зло кинул Федор Ростиславич.

Константин Борисович огладил шелковистую бороду:

- Разрослось, разрослось княжество Московское. Может, унять Даниила-то?

- Для того и покликал вас. Весной на Переяславль пойду и вас позову. Заставлю переяславцев власть великого князя признавать, а вам от княжества Переяславского земли прирежу.

- Наказать Даниила, - поддакнули оба князя. - Только уж ты, князь Андрей Александрович, переяславскими сольницами по справедливости распорядись, чтобы вместе ими владеть.

Великий князь помолчал, зевнул. Холопы зажгли плошки, подкинули дров в печь. Наконец князь Андрей Александрович предложил:

- Не пора ли нам, князья, по лавкам? Утро вечера мудренее.

- И то так, - согласились князья.

Ночь еще простирала свои крылья над Москвой, а Олекса уже пробудился. Стараясь не шуметь, выгреб золу, заложил в печь приготовленные с вечера дрова и высек искру. Когда трут затлел, Олекса раздул огонь.

Ему нравилась эта ранняя пора, пора тишины и сонного покоя. Сладко спала на широкой лавке Дарья, подсунув ладонь под щеку, и при отблеске пламени Олекса дивился ее красоте. Он любил Дарью, ставшую его женой, любил ее неторопливые движения, напевность ее говора.

В день, когда Олекса вернулся из Твери, был поздний час, и он не пошел к Дарье, а увидел ее на следующий воскресный день на торгу. Как всегда, она продавала пироги. Олекса стоял за ее спиной, и она не замечала его, пока одна из торговок не окликнула Дарью:

- Не тебя ли, молодушка, гридин вместо пирога купить намерился?

Дарья оглянулась и ойкнула:

- Олекса!

И он понял, что она ждала его…

Печь жарко горела, когда Дарья пробудилась. Она завела опару на тесто, поставила варить щи с потрохами. Олексу радовал тот день, когда Дарья пекла хлебы и в избе надолго повисал хлебный дух.

Дарья выгребала жар из печи, сажала в нее разрезанное на куски тесто, обмятое ладонями, закрывала печь. Готовые горячие хлебы с румяной корочкой Дарья сбрызгивала водой и укутывала холстиной. Хлебы отходили, начинали дышать.

Дарья пекла хлебы, как, наверное, пекли ее мать, бабка и прабабка, как пекли все женщины на Руси, но Олексе казалось, что не было никого искусней, чем его жена, чем его прекрасная Дарья - дар, ниспосланный ему Господом.

Когда Олекса в карауле сторожил Москву от недругов, он знал, что бережет Дарью. Сколько таких, как она, угнано ордынцами либо гибло в княжьей усобице… Он думал: ужели настанет время, когда ордынцы не будут разорять Русь, а удельные князья ходить войной друг на друга? Бродил ли Олекса по миру с дедом-гусляром, ночевал ли в избах смердов и ремесленников, повсюду видел он эту озабоченность.

Посылал князь Даниил Олексу к князю Михаилу. Гридин знал, московский князь с тверским уговорились сообща стоять против великого князя. Да и как иначе, коли великий князь Владимирский волю покойного переяславского князя Ивана Дмитриевича нарушить вздумал: Переяславль у Москвы захотел отнять. Корысть князя Андрея Александровича душит, богатства Переяславской земли покоя не дают, от одной соли в княжью скотницу сколь серебра поступает! Да и опасается великий князь: усилится Москва - не станет повиноваться Владимиру, как и Тверь. Эвон, тверской князь Михаил Ярославич давно считает себя равным великому князю Владимирскому.

Князья власть делят, каждый норовит какой-нибудь городок либо деревеньку прихватить, а о смерде и не помыслит. А он ту землю пашет и хлеб растит…

Не раз слышал Олекса об этом от деда Фомы, когда они бродили по свету и видели, как горе людей пилит. Но в ту пору до малого летами Олексы тревога деда почти не доходила, не то что ныне. Да и немудрено: Олексе на семнадцатый год повернуло.

Взятый в младшую дружину князя Даниила, Олекса привык к этому городу, нравился он ему, хоть и нет здесь каменных построек, как во Владимире. Все из дерева: бревенчатый Кремль на холме, княжьи и боярские палаты, крытые тесом, храм Успения, а за стенами Кремля домишки и избы, торговые ряды и лавки, мастерские ремесленного люда. А у Москвы-реки, на Зарядье, лепятся хибары и кузницы, бани и причал…

Жизнь в городе начиналась затемно, как и в домишке Олексы и Дарьи. Кузнецы раздували мехами огонь в горнах, кожевники вытаскивали из дубовых бочек с едким раствором шкуры, принимались мять их, гончары грели печи для обжига горшков, стучали топоры плотников, а от коптилен тянуло дымом: здесь солили и коптили окорока, грудинку и иное мясо, птицу и рыбу к столу князя и дружины, да и для бояр и торга…