Жорж Ленотр - Повседневная жизнь Версаля при королях

В Гавре 13 сентября Сент-Олон освободился от своего подопечного — без слез, как легко себе представить. Фрегат «Астрея» принял посла себе на борт и поднял паруса. Целью путешествия теперь стал Петербург: Мохаммед рассчитывал вернуться к себе в Персию через Московию.

Конец его Одиссеи был прискорбен: измучившись морской болезнью, несчастный мечтал лишь о том, как бы покинуть корабль; его пришлось высадить в Копенгагене. Денег у него уже не было, свита истаивала на каждом этапе пути. Какое-то время он скитался между Гамбургом и Берлином, продавая дары Людовика XIV. Проболтавшись три месяца в Данциге, он снова пустился в дорогу.

О его дальнейшем путешествии до нас не дошло никаких подробностей. Известно лишь, что в мае 1717 года, через двадцать один (!) месяц после его прибытия в Марсель, Мохаммед все-таки добрался до персидской границы. Страх, как отнесутся к его опозданию, к появлению с пустыми руками, без подарков от Великого короля, терзал его душу. Предвидя, что пощады не будет, он принял яд.

Следовавшая все это время за ним маркиза д’Эпине перешла в исламскую веру и отважно отправилась в Исфаган вручать шаху остатки даров французского короля. С той поры о ней — ни слуху, ни духу…

В 1744 году старой герцогине де Ноай было уже за восемьдесят. Поскольку она произвела на свет двадцать одного отпрыска, и число ее прямых потомков превышало сотню, она, несмотря на свой возраст, считалась «намного умнее и тоньше всех министров, вместе взятых». Когда в том году ее сын-маршал [92] По-видимому, речь идет о Луи де Ноае (1713–1793). получил назначение на пост главнокомандующего фландрской армией, она дала ему мудрый совет: постараться внушить Людовику XV, что стоит самому королю взять командование на себя, как ему незамедлительно и неминуемо обеспечена слава победителя. Такая ситуация была бы крайне выгодна маршалу: избавившись от версальских советчиков, коих было предостаточно, он получал возможность по-своему воздействовать на монарха. Но для этого необходимо, чтобы король решился уехать на войну совершенно один, безо всякой свиты, почти тайно, на что он сразу отважно согласился.

Все же король обсудил ситуацию со своей тогдашней фавориткой герцогиней де Шатору; [93] Мари-Анн де Майи-Нель, герцогиня де Шатору (1717–1744) — особа амбициозная и энергичная, имевшая в ту пору сильное влияние на короля. та одобрила решимость царственного любовника, хотя и испугалась, как бы тот ее не покинул. «Что же станется со мной?» — писала она маршалу, умоляя в качестве особой милости взять ее с собой.

Но король был неумолим: он не собирается брать НИКОГО! Он намеревался жить в походе «по-солдатски» и был убежден, что о его плане и о намеченном сроке отъезда не знает никто.

При дворе только и разговору было, что об этом «секрете». В курсе дела, естественно, были все. И все пять тысяч придворных: офицеров, чиновников, слуг и пажей, полагавших себя совершенно необходимыми как для существования своего господина, так и самой монархии, пришли в ужас при мысли, что он сможет обойтись без них. Такую экстравагантную выходку все сочли выходящей за рамки благопристойности. Узнав, однако, 26 апреля, что небольшой отряд все-таки последует за Его Величеством, придворные несколько поуспокоились.

Вскоре выяснилось также, что сотне швейцарцев [94] Сто швейцарцев — особая гвардия короля. уже выдали просторные, расшитые золотом голубые плащи; в них они обычно сопровождали короля, если тот ехал к войскам. Из отпусков в свои полки отозвали легкую кавалерию. Никак нельзя было обойтись и без главного конюшего, чья должность была преимущественно военной: когда король вступает в покоренный город, конюший скачет впереди, держа королевскую шпагу, «покоящуюся в чехле синего бархата, усеянного золотыми лилиями». Тревожится и тот, кого теперь по праву можно именовать императором: [95] Император — в изначальном смысле титул, даваемый древнеримскими солдатами своему полководцу. кто же будет ему крахмалить манжеты и жабо, если он отказался брать слугу?

В Большой и Малой конюшнях царит смятение: никакого приказания к ним пока не поступало. В ведении Большой — курьерские и боевые кони; Малая распоряжается исключительно «личными лошадьми» Его Величества. Неужто к вящему унижению этих служб собираются обойтись без них?

Беззаботно к царящей во дворце великой суматохе относится, кажется, только мажордом — принц Конде; правда, ему только восемь лет. Но его заместитель граф Шароле принял события гораздо ближе к сердцу: он решительно заявил, что король просто-напросто не имеет права двинуться в путь без мундшенков и мундкохов! [96] Придворные служащие, ведающие пищей и напитками королевского стола. Людовик XV, который не умел сказать «нет», уступил без борьбы. И вот все камергеры, все мундкохи, и вообще все те, кто обслуживал королевский стол — а их такое несметное множество, что всех и не припомнишь, — приведены в боевую готовность.

Теперь, борясь за право сопровождать монарха во Фландрию, приходит в волнение дипломатический корпус. Австрийский посол настолько разгорячился, что не дождавшись просимого разрешения, велел готовить свои экипажи к отъезду. Таким образом, оказались «задействованы» еще две конюшни; взнузданы полторы тысячи коней; каждый из двенадцати назначенных в поход пажей получает в свое распоряжение коня в красном с золотом чепраке, пистолет и шпагу, посеребренную для пажей из Малой конюшни, позолоченную — из Большой.

Включившись в общую суматоху, военный министр сумел переплюнуть всех: он отдал приказ приготовить в дорогу «большое количество столового белья и мобилизовать сорок поваров».

Наконец выяснилось, что двинуться в путь собирается большой отряд священников и капелланов. Епископ Суассонский пакует багаж; увязывают саквояжи также два приходских священника и исповедник короля, отец Перюссо, не говоря уже о неизбежных церковных служках, певчих, скрипачах и ризничих.

Со своей стороны, Людовик XV, все еще воображая, что ускользнет из Версаля незамеченным, примеряет доставленные на почтовых из Сент-Этьенна военные доспехи: кирасу, шлем, наручи; в продолжение военной кампании все это будет храниться у главного аркебузьера.

Отъезд, столь долго державшийся в тайне, должен произойти в ночь со второго на третье мая…

Как всякий солдат, которому предстоит подвергнуть свою жизнь опасным случайностям войны, Людовик, покидая дом, еще и еще раз окидывает взором милые сердцу предметы и испытывает глубокое волнение. Он целует сына, маленького дофина; он прощается с королевой, извиняясь перед нею, что «из экономии» не берет ее с собой; но повидать на прощание дочерей он отказывается, опасаясь «чрезмерной взаимной растроганности».