Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe

Никто изъ этихъ дeтей не могъ, конечно, лечь на землю, сложить руки на животикe и съ этакой мирной резиньяцiей помереть во славу будущихъ соцiалистическихъ поколeнiй... Они, конечно, стали бороться за жизнь -единственнымъ способомъ, какой у нихъ оставался: воровствомъ. Но, воруя, они крали у людей послeднiй кусокъ хлeба -- предпослeдняго не имeлъ почти никто. Въ нищетe совeтской жизни, въ миллiонныхъ масштабахъ соцiалистической безпризорности -- они стали общественнымъ бeдствiемъ. И они были выброшены изъ всякаго общества -- и оффицiальнаго, и неоффицiальнаго. Они превратились въ бeшенныхъ волковъ, за которыми охотятся всe.

Но въ этомъ мiрe, который на нихъ охотился, гдe-то тамъ оставались все же и дeти, и родители, и семья, и забота, кое-какая сытость и даже кое-какая безопасность -- и все это было навсегда потеряно для вотъ этихъ десятилeтнихъ, для этихъ дeтей, объявленныхъ болeе или менeе внe закона. Во имя психическаго самосохраненiя, чисто инстинктивно они вынуждены были выработать въ себe психологiю отдeльной стаи. И ненавидящiй взглядъ моего мальчишки можно было перевести такъ: "А ты мнe можешь вернуть родителей, семью, мать, борщъ? Ну, и иди къ чортовой матери, не пили душу"...

___

Мальчишка отошелъ къ другому костру. У нашего -- опять воцарилось молчанiе. Кто-то предложилъ: спeть бы... "Ну, спой". Юдинъ изъ мальчиковъ лихо вскочилъ на ноги, извлекъ изъ кармана что-то вродe кастаньетъ и, приплясывая и подергиваясь, задорно началъ блатную пeсенку:

За что мы страдали, за что мы боролись,

За что мы проливали свою кровь?

За накрашенныя губки, за колeни ниже юбки,

За эту распроклятую любовь?..

"Маруха, маруха, ты брось свои замашки,

Они комплементируютъ мине".

Она ему басомъ: "иди ты къ своимъ массамъ,

Не буду я сидeть въ твоемъ клубe"...

Забубенный мотивъ не подымаетъ ничьего настроенiя. "Да брось ты"! Пeвецъ артистически выругался и сeлъ. Опять молчанiе. Потомъ какой-то голосокъ затянулъ тягучiй мотивъ: {419}

Эхъ, свистокъ, да братокъ, да на ось,

Насъ опять повезетъ паровозъ...

Мы безъ дома, безъ гнeзда, шатья безпризорная...

Пeсню подхватываютъ десятки негромкихъ голосовъ. Поютъ -- кто лежа, кто сидя, кто обхвативъ колeни и уткнувъ въ колeни голову, кто тупо и безнадежно уставившись въ костеръ -- глаза смотрятъ не на пламя, а куда-то внутрь, въ какое-то будущее -- какое будущее?

...А я, сиротинка,

Позабыть отъ людей.

Позабытъ, позаброшенъ

Съ молодыхъ раннихъ лeтъ,

А я, сиротинка,

Счастья, доли мнe нeтъ.

Ахъ, умру я, умру я,

Похоронятъ меня -

И никто не узнаетъ,

Гдe могилка моя.

Да, о могилкe не узнаетъ, дeйствительно, никто... Негромко тянется разъeдающiй душу мотивъ. Посeрeвшiя дeтскiя лица какъ будто всe сосредоточились на мысляхъ объ этой могилкe, которая ждетъ ихъ гдe-то очень недалеко: то-ли въ трясинe ближайшаго болота, то-ли подъ колесами поeзда, то-ли въ цынготныхъ братскихъ ямахъ колонiи, то-ли просто у стeнки ББК ОГПУ...

-- Сволота пришла! -- вдругъ говоритъ одинъ изъ "колонистовъ".

Оборачиваюсь. Во главe съ Ченикаломъ шествуетъ штукъ двадцать самоохранниковъ. Пeсня замолкаетъ. "Вотъ сколопендры, гады, гадючье сeмя"...

Самоохранники разсаживаются цeпью вокругъ площадки. Ченикалъ подсаживается ко мнe. Ребята нехотя подымаются:

-- Чeмъ съ гадами сидeть, пойдемъ ужъ копать, что-ль...

-- Хай сами копаютъ... Мы насаживаться будемъ, а они -- сидeть, да смотрeть. Пусть и эта язва сама себe могилу копаетъ...

Ребята нехотя подымаются и съ презрительной развалочкой покидаютъ нашъ костеръ. Мы съ Ченикаломъ остаемся одни. Ченикалъ мнe подмигиваетъ: "вотъ, видали, дескать, что за народъ"... Я это вижу почище Ченикала.

-- А вы зачeмъ собственно свой отрядъ привели?

-- Да что-бъ не разбeжались.

-- Нечего сказать, спохватились, мы тутъ ужъ три часа.

Ченикалъ пожимаетъ плечами: "какъ-то такъ очень ужъ скоро все вышло"...

___

Къ обeденному часу я выстраиваю ребятъ въ колонну, и мы возвращаемся домой. Колонну со всeхъ сторонъ оцeпили самоохранники, вооруженные спецiальными дубинками. Я иду рядомъ {420} съ колонной. Какой-то мальчишка начинаетъ подозрительно тереться около меня. Мои наружные карманы благоразумно пусты, и я иронически оглядываю мальчишку: опоздалъ... Мальчишка иронически поблескиваетъ плутоватыми глазками и отстаетъ отъ меня. Въ колоннe раздается хохотъ. Смeюсь и я -- нeсколько дeланно. "А ты, дядь, въ карманe пощупай." Я лeзу рукой въ карманъ.

Хохотъ усиливается. Къ своему изумленiю, вытаскиваю изъ кармана давеча спертый кисетъ. Но самое удивительное то, что кисетъ полонъ. Развязываю -махорка. Ну-ну... Спертую у меня махорку мальчишки, конечно, выкурили сразу -- значитъ, потомъ устроили какой-то сборъ. Какъ и когда? Колонна весело хохочетъ вся: "у дядьки инструктора махорка воскресла, ай да дядя... Говорили тебe -- держи карманъ шире. А въ другой разъ, дядь, не корчи фраера"...

-- Съ чего это вы? -- нeсколько растерявшись, спрашиваю я у ближайшаго "пацана".

Пацанъ задорно ухмыльнулся, скаля наполовину выбитые зубы.

-- А это у насъ по общему собранiю дeлается, прямо какъ у большихъ.

Я вспомнилъ повeшеннаго сомоохранника и подумалъ о томъ, что эти дeтскiя "общiя собранiя" будутъ почище взрослыхъ...

Въ хвостe колонны послышались крики и ругань. Ченикалъ своимъ волчьимъ броскомъ кинулся туда и заоралъ: "колонна-а, стой!" Колонна, потоптавшись, остановилась. Я тоже подошелъ къ хвосту колонны. На придорожномъ камнe сидeлъ одинъ изъ самоохранниковъ, всхлипывая и вытирая кровь съ разбитой головы.

"Камнемъ заeхали", -- пояснилъ Ченикалъ. Его волчьи глазки пронзительно шныряли по лицамъ безпризорниковъ, стараясь отыскать виновниковъ. Безпризорники вели себя издeвательски.

-- Это я, товарищъ воспитатель, это я. А ты минe въ глаза посмотри. А ты минe у ж... посмотри... -- ну и такъ далeе. Было ясно, что виновнаго не найти: камень вырвался откуда-то изъ середины колонны и угодилъ самоохраннику въ темя.

Самоохранникъ всталъ, пошатываясь. Двое изъ его товарищей поддерживали его подъ руки. Въ глазахъ у всeхъ трехъ была волчья злоба.

...Да, придумано, что и говорить, толково: раздeляй и властвуй. Эти самоохранники точно такъ же спаяны въ одну цeпочку -- они, Ченикалъ, Видеманъ, Успенскiй -- какъ на волe совeтскiй активъ спаянъ съ совeтской властью въ цeломъ. Спаянъ кровью, спаянъ ненавистью остальной массы, спаянъ сознанiемъ, что только ихъ солидарность всей банды, только энергiя и безпощадность ихъ вождей могутъ обезпечить имъ, если и не очень человeческую, то все-таки жизнь...

Ченикалъ зашагалъ рядомъ со мной.

-- Вотъ видите, товарищъ Солоневичъ, какая у насъ работа. Вотъ -пойди, найди... Въ шестомъ баракe ночью въ дежурнаго воспитателя пикой швырнули.

-- Какой пикой?

-- А такъ: палка, на палкe гвоздь. Въ спину угодили. Не {421} сильно, а проковыряли. Вотъ такъ и живемъ. А то вотъ, весной было: въ котелъ въ вольнонаемной столовой наклали битаго стекла. Хорошо еще, что поваръ замeтилъ -- крупное стекло было... Я знаете, въ партизанской красной армiи былъ; вотъ тамъ -- такъ это война -- не знаешь съ которой стороны рeзать будутъ, а рeзали въ капусту. Честное вамъ говорю слово: тамъ и то легче было.