Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe

-- Товарищъ Солоневичъ, въ УРЧ зовутъ...

Но не спалось. Въ мозгу бродили обрывки разговоровъ съ Чекалинымъ, волновало сдержанное предостереженiе Чекалина о томъ, что Якименко что-то знаетъ о нашихъ комбинацiяхъ. Всплывало помертвeвшее лицо Юры и сдавленная ярость Бориса. Потомъ изъ хаоса образовъ показалась фигурка Юрочки -- не такого, какимъ онъ сталъ сейчасъ, а маленькаго, кругленькаго и чрезвычайно съeдобнаго. Своей мягенькой лапкой онъ тянетъ меня за носъ, а въ другой лапкe что-то блеститъ:

-- Ватикъ, Ватикъ, надeнь очки, а то тебe холодно...

Да... А что съ нимъ теперь стало? И что будетъ дальше?

Постепенно мысли стали путаться...

Когда я проснулся, полоска яркаго солнечнаго свeта прорeзала полутьму палатки отъ двери къ печуркe. У печурки, свернувшись калачикомъ и накрывшись какимъ-то тряпьемъ, дремалъ дневальный. Больше въ палаткe никого не было. Я почувствовалъ, что, наконецъ, выспался, и что, очевидно, спалъ долго. Посмотрeлъ на часы, часы стояли. Съ чувствомъ прiятнаго освeженiя во всемъ тeлe я растянулся и собирался было подремать еще: такъ рeдко это удавалось. Но внезапно вспыхнула тревожная мысль: что-то случилось!.. Почему меня не будили? Почему въ палаткe никого нeтъ? Что съ Юрой?

Я вскочилъ со своихъ наръ и пошелъ въ УРЧ. Стоялъ ослeпительный день. Нанесенный вьюгой новый снeгъ рeзалъ глаза... Вeтра не было. Въ воздухe была радостная морозная бодрость.

Дверь въ УРЧ была распахнута настежь: удивительно! Еще удивительнeе было то, что я увидeлъ внутри: пустыя комнаты, ни столовъ, ни пишущихъ машинокъ, ни "личныхъ дeлъ"... Обломки досокъ, обрывки бумаги, въ окнахъ -повынуты стекла. Сквозняки разгуливали по урчевскимъ закоулкамъ, перекатывая изъ угла въ уголъ обрывки бумаги. Я поднялъ одну изъ нихъ. Это былъ "зачетный листокъ" какого-то вовсе неизвeстнаго мнe Сидорова или Петрова: здeсь, за подписями и печатями, было удостовeрено, что за семь лeтъ своего сидeнья этотъ Сидоровъ или Петровъ заработалъ что-то около шестисотъ дней скидки. Такъ... Потеряли, значитъ, бумажку, а вмeстe съ бумажкой потеряли почти два года человeческой жизни... Я сунулъ бумажку въ карманъ. А все-таки -- гдe же Юра?

Я побeжалъ въ палатку и разбудилъ дневальнаго.

-- Такъ воны съ вашимъ братомъ гулять пошли.

-- А УРЧ?

-- Такъ УРЧ же эвакуировались. Уси чисто уeхавши.

-- И Якименко? {192}

-- Такъ, я-жъ кажу -- уси. Позабирали свою бумагу, тай уихали...

Болeе толковой информацiи отъ дневальнаго добиться было, видимо, нельзя. Но и этой было пока вполнe достаточно. Значитъ, Чекалинъ сдержалъ свое слово, эшелоновъ больше не принялъ, а Якименко, собравъ свои "бумаги" и свой активъ, свернулъ удочки и уeхалъ въ Медгору. Интересно, куда дeлся Стародубцевъ? Впрочемъ, мнe теперь плевать на Стародубцева.

Я вышелъ во дворъ и почувствовалъ себя этакимъ калифомъ на часъ или, пожалуй, даже на нeсколько часовъ.

Дошелъ до берега рeки. Направо, въ верстe, надъ обрывомъ, спокойно и ясно сiяла голубая луковка деревенской церкви. Я пошелъ туда. Тамъ оказалось сельское кладбище, раскинутое надъ далями, надъ "вeчнымъ покоемъ". Что-то левитановское было въ блeдныхъ прозрачныхъ краскахъ сeверной зимы, въ приземистыхъ соснахъ съ нахлобученными снeжными шапками, въ пустой звонницe старенькой церковушки, откуда колокола давно уже были сняты для какой-то очередной индустрiализацiи, въ запустeлости, заброшенности, безлюдности. Въ разбитыя окна церковушки влетали и вылетали дeловитые воробьи. Подъ обрывомъ журчали незамерзающiя быстрины рeки. Вдалекe густой, грозной синевой село обкладывали тяжелые, таежные карельскiе лeса -- тe самые, черезъ которые...

Я сeлъ въ снeгъ надъ обрывомъ, закурилъ папиросу, сталъ думать. Несмотря на то, что УРЧ, Якименко, БАМ, тревога и безвыходность уже кончились -- думы были невеселыя.

Я въ сотый разъ задавалъ себe вопросъ -- такъ какъ-же это случилось такъ, что вотъ намъ троимъ, и то только въ благопрiятномъ случаe, придется волчьими тропами пробираться черезъ лeса, уходить отъ преслeдованiя оперативниковъ съ ихъ ищейками, вырываться изъ облавъ, озираться на каждый кустъ -- нeтъ ли подъ нимъ секрета, прорываться черезъ пограничныя заставы, рисковать своей жизнью каждую секунду, и все это только для того, чтобы уйти со своей родины. Или -- разсматривая вопросъ съ нeсколько другой точки зрeнiя -- реализовать свое, столько разъ уже прокламированное всякими соцiалистическими партiями и уже такъ основательно забытое, право на свободу передвиженiя... Какъ это все сложилось и какъ это все складывалось? Были ли мы трое ненужными для нашей страны, безталанными, безполезными? Были ли мы "антисоцiальнымъ элементомъ", нетерпимымъ въ благоустроенномъ человeческомъ обществe"?

Вспомнилось, какъ какъ-то ночью въ УРЧ, когда мы остались одни и Борисъ пришелъ помогать намъ перестукивать списки эшелоновъ и выискивать въ картотекe "мертвыя души", Юра, растирая свои изсохшiе пальцы, сталъ вслухъ мечтать о томъ -- какъ бы хорошо было драпануть изъ лагеря -- прямо куда-нибудь на Гавайскiе острова, гдe не будетъ ни войнъ, ни ГПУ, ни каталажекъ, ни этаповъ, ни классовой, ни надклассовой рeзни. Борисъ оторвался отъ картотеки и сурово сказалъ: {193}

-- Рано ты собираешься отдыхать, Юрчикъ. Драться еще придется. И крeпко драться...

Да, конечно, Борисъ былъ правъ: драться придется... Вотъ -- не додрались въ свое время... И вотъ -- разстрeлы, эшелоны, дeвочка со льдомъ. Но мнe не очень хочется драться...

Въ этомъ мiрe, въ которомъ жили вeдь и Ньютонъ и Достоевскiй, живутъ вeдь Эйнштейнъ и Эдиссонъ -- еще не успeли догнить миллiоны героевъ мiровой войны, еще гнiютъ десятки миллiоновъ героевъ и жертвъ соцiалистической рeзни, -- а безчисленные sancta simplicitas уже сносятъ охапки дровъ, оттачиваютъ штыки и устанавливаютъ пулеметы для чужаковъ по партiи, подданству, формe носа... И каждый такой простецъ, вeроятно, искренне считаетъ, что въ распоротомъ животe ближняго сидитъ отвeтъ на всe нехитрые его, простеца, вопросы и нужды!..

Такъ было, такъ, вeроятно, еще долго будетъ. Но въ Совeтской Россiи все это приняло формы -- уже совсeмъ невыносимыя: какъ гоголевскiе кожаные канчуки въ большомъ количествe -- вещь нестерпимая. Евангелiе ненависти, вколачиваемое ежедневно въ газетахъ и ежечасно -- по радiо, евангелiе ненависти, вербующее своихъ адептовъ изъ совсeмъ уже несусвeтимой сволочи... нeтъ, просто -- какiе тамъ ужъ мы ни на есть -- а жить стало невмоготу... Годъ тому назадъ побeгъ былъ такою же необходимостью, какъ и сейчасъ. Нельзя было намъ жить. Или, какъ говаривала моя знакомая:

-- Дядя Ваня, вeдь здeсь дышать нечeмъ...

Кто-то рeзко навалился на меня сзади, и чьи-то руки плотно обхватили меня поперекъ груди. Въ мозгу молнiей вспыхнулъ ужасъ, и такою же молнiей инстинктъ, условный рефлексъ, выработанный долгими годами спорта, бросилъ меня внизъ, въ обрывъ. Я не сталъ сопротивляться: мнe нужно только помочь нападающему, т.е. сдeлать то, чего онъ никакъ не ожидаетъ. Мы покатились внизъ, свалились въ какой-то сугробъ. Снeгъ сразу залeпилъ лицо и, главное, очки. Я такъ же инстинктивно уже нащупалъ ногу напавшаго и подвернулъ подъ нее свое колeно: получается страшный "ключъ", ломающiй ногу, какъ щепку... Сверху раздался громкiй хохотъ Бориса, а надъ своимъ ухомъ я разслышалъ натужное сопeнiе Юрочки... Черезъ нeсколько секундъ Юра лежалъ на обeихъ лопаткахъ.