Станислав Грибанов - Хроника времён Василия Сталина

Вся проверка началась с раннего моего детства — что мог только помнить. Поздно вечером вошел часовой с ППШ на груди и доложил: “Товарищ лейтенант, прибыл в ваше распоряжение”. Лейтенант подал ему неуклюжую табуретку, часовой сел. Я тогда понял, что следователь боится, чтобы я не напал на него. Часовые менялись, а мы с лейтенантом работали. Он курил цигарку за цигаркой — у меня даже разболелась голова от дыма табака, несмотря на то, что с вечера жаждал покурить. Я подумал, что человек курит, волнуется за свою работу. На дворе стоял рассвет. Лейтенант за ночь переписал 50 страниц бумаги. Предложил мне читать и на каждой странице расписаться. За ночь я думал только одно: утром встречу Клаву, Мурашко, Сазонова, Полякова. Он говорит часовому: “Уведите!” Часовой сразу автомат наизготовку, скомандовал: “Руки назад! Шаг вправо или влево — считаю побег…” Слова часового убили меня. Но волю народа надо выполнять. Часовой меня провел лесом и привел к противотанковому рву, в котором налево и направо было много не дверей, а дверок. И посредине рва ходило три часовых. Один из них открывает дверцу ниши и предлагает мне зайти. Но туда я не зашел, рачком вполз, потому что в нише можно было только сидеть и ноги поджать под грудь, чтобы закрыть дверцу ниши.

Спустя некоторое время в моей нише открывают дверь и подают мне пищу, примерно 300–350 грамм хлеба и кружку кипятка. Я ел хлеб с жадностью, боялся уронить крошку. День провел в нише очень томительно, убеждая себя.

Подошло семь часов вечера, дверка открылась, часовой взял меня, предупреждает теми же предупреждениями и приводит в тот же самый блиндаж, где сидел лейтенант Блинов, который сказал: “Продолжим работать”. Но эту ночь я стал пассивным на вопросы, которые задавал следователь Блинов. Несмотря на то, что я на них мог ответить сразу, я просил время подумать, он не противоречил. И так по 7 сентября 1943 года мы работали: над моим детством и родителями, дедами и прадедами. На следующее утро он говорит: “На, подписывай”. Я говорю: “Прочту, а потом подпишу”. — “А вчерась вы не читали, а просто подписали”. — “Вчерась я был безграмотный, а сегодня окончил ликбез. Чем мне сидеть в нише на сырой земле, то лучше сидеть на скамейке”. Он не стал противоречить моим сказанным словам. “Ваше дело и ваше право”. Я прочел все. Часовой меня довел до моей ниши, мне сразу вручили пайку хлеба и кипяток. За период в семь дней у меня появились вши в голове и в одежде. Начался после семи суток второй этап проверки: это — служба в армии и на фронтах, и попадание в плен — с кем и как, как бежали с плена. “Почему вы выпрыгнули из самолета и бросили экипаж?” Я ответил: “Потому что я увидел через астролюк, что экипаж приготовился прыгать и сорвал фонарь”. “Почему вы не застрелились, вы видели, что вы попадаете в плен к немцам?” — “Посчитал нужным, что страна нуждается и помирать рано, стране нужны люди, но если вам так хочется, то дайте свой пистолет — сейчас не поздно это сделать”. — “Вы говорите, что прыгали из вагона поезда — на какую траву?” — “До травы было далеко. Я прыгал на земляное полотно железной дороги”.

Можно писать очень много вопросов и ответов: шли ночи и дни, а силы наши падали, и нужда загрызала нас.

Не видим мы друг друга. Я думал, что я один здесь остался, остальных товарищей куда-то увезли, но все-таки я неправильно думал. С 12 на 13 сентября 1943 г. в ночь у Клавиного следователя не стало курить, он пришел к моему следователю Блинову и просит курить. Папиросы лежали на столе у Блинова, который предложил: “Закуривай!” Клавин следователь закурил сам, а Блиновыми папиросами угостил меня, я очень был рад. У нас с ним завязался разговор: давно ли я знаю Клаву? Говорит: “Как она могла летать, когда она все время почти плачет? Только и дела, что ее надо успокаивать, ведет себя, как ребенок”. Он сказал: “Завтра-послезавтра мы покончим с вами работу”. Дальше говорит: “Клава требует, чтобы отправить ее в полк. Сейчас у нас эти права отобраны. После нашей проверки вы должны пройти еще спецпроверку в лагере”. Беседа длилась около часа. Клавин следователь ушел. Остался я со своим следователем и часовым. Тов. Блинов предложил продолжить работу и сразу понесся на меня: “Зачем вас сюда немцы прислали — плакать, показывать партбилеты?” Этими словами я был вроде поставлен в тупик. Ночь кончалась. Я передал свое показание, часовой увел меня.

Ночь с 13 на 14 сентября была отрадной. У начальника контрразведки сидел Поляков, сидели Клава, Сазонов, привели и меня. С ходу мне вопрос: “Как вы прыгали с поезда?” — “По ходу поезда справа”. Мне контрвопрос: “А Поляков прыгал слева?..” Затем начальник контрразведки обращается к Клаве и Сазонову: “Все согласны с показанием Рыбалко?” Ответ: “Да”. Тогда начался расспрос у Полякова — на что он упал. Он объяснил — на спину. Следовательно, тов. Поляков прыгал не по ходу движения поезда, а против движения, поэтому была у нашей пятерки путаница.

Вводят Мурашко Виктора, которому задают вопрос: “Как вам удалось сохранить партбилет?” Мурашко ответил: “Дорога была жисть, дорог и партбилет. Не держал в армейском карманчике, а держал за пазухой майки и брючного ремня”.

Этим утром, 14 сентября, пятерка сидела в куче. И ждали с нетерпением отправки. Нам дали пайки хлеба. Мы сидели напротив солнышка и жевали хлеб черный, но вкусный. Мы наблюдали, как наши следователи бегали и метались, по-видимому, готовили документы для нашего отправления. Через некоторое время к нам подошли 4 часовых или карауальных — принесли вещевые мешки, положили возле нас. Затем подошла полуторка, мы сели на машину и поджидали кого-то. Подвели еще двоих, но мы их не знали и в пути-дороге тоже не разговаривали. Мы только в кругу нашей пятерки были. Мы отправились с перегона железной дороги, где была предусмотрена стоянка товаропассажирского поезда. Мы сели в товарный вагон 14 сентября 1943 года. В Москву мы прибыли вечером 17 сентября. Наш караул 4 человека. На перроне Киевского вокзала кричат публике: “Разойдись! Арестованных ведем!” На нас харкали москвичи, кричали: “Предатели!” На наши головы валилась всякая брань. Услышав такие возгласы, нам хотелось побыстрей бежать из Москвы, несмотря на то, что Клава рекомендовала себя москвичкой. Конвоиры ввели нас в метрополитен. Мы сели в вагон. Поезд спешил, и ярко-ослепительный свет вагона сменился темнотой.

Человеческий голод. Он рождает ум и одновременно разбой и налет. В это время Мурашко у наших конвоиров ворует буханку хлеба. А когда мы приехали на станцию Курскую и отправились на Подольск, то в электричке было темно, и буханку хлеба мы поделили между собой и до Подольска его и след простыл. Но караульные кинулись за свои вещмешки и досчитались, что нет одной булки хлеба из вещмешка, который нес Мурашко. На железнодорожной станции Подольска они Мурашко поставили к стенке и хотели расстрелять. Но мы подбежали и стали рядом: “Стреляйте нас всех! Мы съели вашу буханку хлеба!” Со стороны были жители города Подольска. Начали срамить караул. Тогда они опустили автоматы, и мы пошагали по Подольску. Довели до лагеря, нас там не приняли, говорят, что надо пройти санобработку. Конвой повел нас в санобработку. Мы помылись, прожарили свою одежду, расстались со вшами, а затем нам разрешили перейти ворота подольского спецлагеря, на которых висел почтовый ящик. И К-лава тогда подбежала и бросила в него треугольник. Мы спросили: “Кому?” Она ответила: “Домой…”