Станислав Грибанов - Хроника времён Василия Сталина

«Оставшись наедине со своими мыслями, я предался беспечным размышлениям. “Вот, — подумалось, — танец маленьких лебедей где бы исполнять — на облаках!..” И представил вдруг на миг сцену Большого театра, известную балерину, и тут что-то меня смутило. “Как ведь, однако, долго танцует она… Что и говорить, — рассуждал я про себя, — разные там фуэте, антраша выполняет мастерски. Но среди других «лебедей», юных да расцветающих, положа руку на сердце, слишком ли смотрится?..”

Я летал на всех типах истребителей, летал без скидок на возраст. Но теперь летать мне постоянно мешала та мысль — о сцене. Известная балерина стала чуть ли не моим кровным врагом! Я уже не мог смотреть даже телепередачи с ее участием. А о «сцене» напоминало то одно, то другое.

Раз попалась в руки книга о жизни Льва Толстого в Ясной Поляне. Люблю Толстого. Но читаю письмо Льва Николаевича — и опять о своем…

“…Ты описываешь свою жизнь в жидовском местечке, и, поверишь ли, мне завидно. Ох, как это хорошо в твоих годах посидеть одному с собой, с глазу на глаз, и именно в артиллерийском кружку офицеров, — пишет он брату жены Софьи Андреевны. — Не много, как в полку, и дряни нет, и не один, а с людьми, которых уже так насквозь изучишь и с которыми сблизишься хорошо. А это-то и приятно, и полезно… Я очень счастлив, но когда представляешь себе твою жизнь, то кажется, что самое-то счастье состоит в том, чтоб было 19 лет, ехать верхом мимо взвода артиллерии, закуривать папироску, тыкая в пальник, который подает 4-й № Захарченко какой-нибудь, и думать: «Коли бы только все знали, какой я молодец!..»”

Что говорить, всякое счастье, даже боевое, — удел молодости. Оно любит баловать молодежь. Ведь победа немножко тоже женщина…»

«Василий сбил четыре самолета. В одном бою я лично видел, как он поджег «фоккера». Как-то я его выручил — могли тогда и сбить его. Уже после войны он подарил мне свою фотографию и подписал: «Спасибо за жизнь. За жизнь обязан тебе!» Был Савицкий с нами. Вася сказал Савицкому: “Ему подарю, а тебе нет!”»

«По натуре отец был добрым человеком. Любил дома мастерить, слесарить. Близко знавшие говорили о нем — «золотые руки». Был отличным летчиком, смелым, отчаянным. Участвовал в Сталинградском сражении, в битве за Берлин».

«Василий — чудесной души человек, исключительно одаренный, но разбалованный. Дисциплина, как таковая, для него не существовала».

«Уместно вспомнить, что, когда я начал сниматься в этой картине («Свинарка и пастух». — С.Г.), ко мне заявился «под градусом» мой друг Василий Сталин и начал орать, чтобы я не смел играть эту роль, не позорил мои прежние образы, любимые народом. Грозился даже «сослать в Сибирь». А я ему в ответ пропел: “А я Сибири, Сибири не боюся. Сибирь ведь тоже русская земля”. Утром он звонил, извинялся…»

«Вася был прекрасный муж, хозяин — пока не выпьет…»

«Для меня добрый след в памяти Василий Сталин оставил еще одним событием, когда обнаружилось, что тяжело больна моя четырехлетняя дочь. Ей требовалась срочная ортопедическая операция. Но у нас в стране методики таких операций еще не были хорошо разработаны, специалистов нужного профиля найти было невозможно. Попытки госпитализировать ребенка были неудачны. Об этом стало известно командующему. Он вызвал меня в кабинет, внимательно выслушал, отругал меня (это он тоже умел делать отменно) за то, что я до сих пор не обратился к нему за помощью, повторяя в раздражении: “Людское горе — это и мое горе. Вот разбился на самолете командир полка Шишкин, а я ночи не сплю, все думаю, а можно ли было избежать этой трагедии…”»

«У нас были две собаки. «Барри» — это охотничья, Вася научил ее приносить в зубах с кухни бутылку водки. А на даче жила овчарка по кличке «Бен». Эта собака раньше принадлежала Герингу и попала к Василию от Иосифа Виссарионовича. «Бен» был огромных размеров, любил сидеть на стуле рядом с хозяином и грозно рычал, если ему кто-то не нравился и, по его мнению, мог обидеть Васю.

Я раз разозлилась на одного полковника: с подчиненными хамил, кричал на людей, а перед Василием прямо расстилался. Так вот заметил он вроде нитку на лампасах своего командующего и принялся снимать ее. Я тихонько отпустила «Барри» — она хвать того подхалима за зад и ко мне. А Василий, добрая душа, подарил ему потом на день рождения мой приз —прекрасную «Диану»…»

«После известного воздушного парада, когда Василий хватил лишку и ругался по радио, все командующие собрались у Иосифа Виссарионовича на даче за столом. Сталин приказал приехать и Василию, а он спит. Кое-как подняли, но вместо того, чтобы помочь отойти человеку — дать бы чаю попить, его в машину — и к отцу. Вошел Василий в зал, пошатываясь. Ему подставили стул. Вася сел. “Ты пьяный. Уходи вон!” — распорядился Сталин. “Нет, отец, я не пьяный”, — пытался оправдаться Василий, но Сталин повторил: “Ты пьян. Уходи вон…” Третьего раза повторять не требовалось.

Утром был приказ о снятии с должности командующего ВВС Московского военного округа генерала Сталина…

А наши отношения все осложнялись. Я решила обратиться к Иосифу Виссарионовичу. И вот где-то в начале февраля 1953-го набрала номер по «вертушке», а мне отвечает полковник Старостин:

— По какому вопросу вы к товарищу Сталину?

— По личному, — отвечаю.

— Вы знаете, товарищ Сталин приболел и никого не принимает. Как только самочувствие улучшится, я доложу.

Я отправилась домой, а вскоре звонок — Василию уже доложили.

— Ты зачем хочешь попасть к отцу? Ну, хорошо, жди. Еду!

Поняла — быть беде. Но лучшая оборона — наступление, и как только Василий на порог — я пошла в атаку:

— Отец болен. Врачей нет. Сидят там одни мужики, а вы со Светланой даже не поинтересуетесь его здоровьем! На тебе будет грех, если отец помрет…

Василий оторопел:

— Врешь! Кто ты такая, чтобы звонить отцу?..

А помощь Иосифу Виссарионовичу, действительно, была нужна. Вскоре он умер…

Ну, а я последний раз в дом на Гоголевском бульваре пришла 23 февраля. Увидела гору хрустальных ваз — подарки к празднику — и так стало холодно от того хрусталя… Я собрала чемодан с мамиными вышивками — это было антикварное искусство! Моя мама прекрасно вышивала. Но вот беда, чемодан поставила у дверей, забыла о нем и ушла. Очень жалею до сих пор…»