Яков Гордин - Мятеж реформаторов: Когда решалась судьба России

Каховский готов был жертвовать собой. Но не ценой позора, проклятья, бегства. Это было выше его сил. Он мечтал о славе Брута, а не об участи изгоя.

Еще вечером 13 декабря Александр Бестужев, не сочувствовавший идее цареубийства, просил Каховского утром прийти к нему. Около шести часов утра Каховский пришел.

Александр Бестужев так описал эту сцену: ""Вас Рылеев посылает на площадь Дворцовую?" — сказал я. Он отвечал: "Да, но мне что-то не хочется". — "И не ходите, — возразил я, — это вовсе не нужно". — "Но что скажет Рылеев?" — "Я беру это на себя; будьте со всеми на Петровской площади"".

Каховский был еще у Бестужева, когда пришел Якубович. Сам Якубович сообщил об этом скупо: "14-го в 6 часов утра был у Бестужева и при Каховском отказался от сего поручения (взятия дворца. — Я. Г. ), предвидя, что без крови не обойдется…"

В эти минуты и началась трагедия 14 декабря.

Мы не знаем, уговаривал ли Александр Бестужев Якубовича, не знаем, чем на самом деле аргументировал "храбрый кавказец" свой отказ. Но и Бестужев, и Каховский поняли: план восстания рушится.

На одном из последующих допросов Якубович показал: "Когда я отказывался Бестужеву от поручения при Каховском, то последний сказал: "А Булатов будет ли со своими?..""

Очевидно, они знали уже и о сепаратном альянсе Якубовича с Булатовым. Отчаянный вопрос Каховского, так много сделавшего для выхода лейб-гренадер, означал: если нам изменяет Якубович, то как поступит его друг Булатов, поведет ли свой полк?

В эту страшную минуту Якубович отлично сознавал, каковы будут последствия его отказа. Он так до конца и не признался в намерении возглавить штурм дворца (хотя у следствия были неопровержимые доказательства), но в один из моментов проговорился: "Отказавшись быть орудием их замысла бунтовать войска и лично действовать, расстроил их план, и был первая и решительная неудача в намерении…"

Можно было бы поверить в гипотетичность этой фразы (каковой и представлял ее Якубович), можно было бы принять за причину отказа боязнь крови — "без крови не обойдется". Но у нас нет такой возможности: мы знаем о воздействии на Якубовича Батенькова, знаем о договоренности кавказца с Булатовым и об их совместных идеях. Своим отказом возглавить Экипаж и идти на дворец — не когда-нибудь, а непосредственно перед началом восстания! — Якубович выбивал почву из-под ног Трубецкого. Он не препятствовал восстанию вообще, он тут же дал слово Бестужеву быть у Сената, — он сделал невозможным именно то восстание, которое планировал Трубецкой. Он в полном соответствии с намерениями Булатова устранял диктатора, ибо знал, что Трубецкой придает решающее значение взятию дворца. Якубович делал невозможным восстание, задуманное Трубецким, но при этом навязывал де-факто тайному обществу аморфный план Батенькова. Он исключил возможность четкого, рассчитанного боевого действия и открыл путь для импровизации — "приударить в барабан", "собрать толпу", вести переговоры с императорской фамилией, сидящей в Зимнем дворце, и так далее.

За ночь он сделал свой выбор. В хаосе, который должен был заменить четкий план Трубецкого, открывалась возможность перехватить лидерство и повести игру по-своему.

Якубович был проницателен и сообразителен. И он вполне сознавал, что разгадать его игру не так уж трудно. Но и в день восстания, и позже его, несомненно, мучила совесть — именно потому, что он понимал катастрофический смысл совершенного. Недаром на заглавном листе журнала "Московское ежемесячное издание", который давали декабристам читать в камеры, он наколол булавкой: "Я имел высокие намерения, но Богу, верно, неугодно было дать мне случай их выполнить. Братцы! не судите по наружности и не обвиняйте прежде времени". (В конце следствия журнал с этим текстом попал в руки озлобленному, измученному Каховскому, и тот передал его в Следственную комиссию.)

Как бы то ни было, хорошо продуманный, сулящий успех план рушился.

Следует иметь в виду, что увлечь солдата того времени на штурм императорской резиденции было делом необычайно трудным. Тут требовался или такой любимый и авторитетный командир, как Булатов для гренадер, или же столь яркий и поражающий воображение вожак, как Якубович.

Якубович уехал домой, а Бестужев и Каховский бросились к Рылееву…

Как мы знаем, декабристы на следствии избегали говорить о своих внутренних раздорах, а следователи этим не очень интересовались. Потому разговор Рылеева с Александром Бестужевым и Каховским о Якубовиче в то утро нам неизвестен.

Нам чрезвычайно важно все, что происходило в ранние утренние часы в квартире Рылеева. Однако восстановить это нелегко, несмотря на имеющиеся показания.

Трубецкой рассказал на следствии, что "ходил к Рылееву часов в 7, поутру, и нашел, что он еще в постели… Пока я был у него, сошел к нему Штейнгель (живший наверху в том же доме). Разговора о предшествующем вечере не было, ни о предположениях на сей день… Я рассказал только, что собирается Сенат, а Штейнгель сказал: "Пойду дописывать манифест, который, кажется, останется в кармане, он у меня в голове почти совсем кончен". С сим словом он пошел, и я тоже встал. Тут я узнал, что Штейнгель пишет манифест… Когда я встал, чтобы идти, приехал Репин сказать Рылееву, что в Финляндском полку офицеров потребовали к полковому командиру…"

Из этого показания следует, что диктатор был первым, кто пришел к Рылееву в это утро, — Рылеев был еще в постели. Стало быть, Александр Бестужев и Каховский еще не приходили к нему с известием об отказе Якубовича.

Это подтверждается и показаниями Штейнгеля: "Поутру 14-го, встав рано, я действительно набросал свои мысли на бумагу и, не докончив, сходил вниз к Рылееву на минуту, чтобы узнать, что у них делается, и застал тут князя Трубецкого". Штейнгель давал показания откровенные и подробные и, конечно же, не умолчал бы о таком потрясающем известии, как выход Якубовича из активной игры.

И тут приходится корректировать время. Очевидно, Якубович пришел к Бестужеву уже после шести часов (он мог точно не помнить, мог в показаниях не придать значения пятнадцати — двадцати минутам). А Трубецкой пришел, когда еще не было семи часов. И в то время, когда Трубецкой встретился у Рылеева со Штейнгелем и Репиным, Якубович объяснялся с Бестужевым и Каховским. Тем более что Александр Бестужев назвал временем прихода Якубовича семь часов утра.

Офицеры-финляндцы были оповещены о сборе у командира полка очень рано (Розен говорит даже о ночи), следовательно, и Репин мог приехать с этим известием между шестью и семью часами утра.

Что же касается сбора сенаторов, о котором уже знал Трубецкой, то и он должен был начаться около половины седьмого, ибо официально заседание приказано было начать в семь часов.