Мэри Чабб - Здесь жила Нефертити

Внезапно Джон воскликнул:

— Он сеет! Это невероятно. По-моему, они исполняют какую-то пантомиму, основанную на древнем ритуале, который связан с севом хлеба.

Град воображаемых семян посыпался на «умершего». Актер, играющий жену, вскочил и пустился в пляс вокруг «мужа», простирая руки к небу. «Труп» начал кататься по сцене и стонать. Толпа снова захохотала. Но теперь смех звучал прерывисто, неуверенно. Казалось, все понимали, что перед ними совершается нечто значительное, в их душах пробуждались давно забытые воспоминания.

Но, вот, «умерший», ожил и вскочил на ноги. Он стал прыгать с одной базы на другую, издавая радостные крики. Потом схватил за руки свою жену, и они с ликующим видом начали танцевать. Наконец, сцена опустела.

Было уже очень поздно. Кажется, все, не сговариваясь, сочли маленькую мимическую сценку заключительным номером вечера. Джон поднялся. Музыканты тоже встали и на прощание сыграли какую-то веселую мелодию. Джон подошел к стене; свет лампы падал на его непокрытую голову и голубой критский плащ. Он поблагодарил всех за чудесный вечер и хорошую работу в течение всего сезона.

— Может быть, — сказал он, — мы скоро вернемся и проведем здесь еще один сезон.

— Да будет на то воля Аллаха! — раздалось со всех сторон, а один из куфти заявил, что у них никогда не было такого мудира, «как Вы, Ваша честь».

Все одобрительно замахали руками, раздались аплодисменты и смех. Джон в знак признательности поднял руку, повернулся и направился в столовую, раскрасневшийся, взволнованный. Когда мы подошли к нему, он сказал:

— Это самая большая честь, которой я когда-либо удостаивался и на которую мог надеяться.

Явился Хуссейн с пивом и сэндвичами. Джон спросил, знает ли он что-нибудь о разыгранной Комиком сцене. Карие глаза Хуссейна блестели, на лице играла счастливая улыбка; жестикулируя, он пытался объяснить: это очень, очень древняя история о старике, который должен был умереть ради спасения своего народа. Он был убит злым человеком и ожил только тогда, когда посеянные семена начали прорастать.

— А кто же был этот старик? — спросил Джон. После минутного колебания Хуссейн сказал:

— Говорят, что он — урожай маиса и хлебных злаков.

— А ты-то сам веришь этому, Хуссейн?

На его лице появилось серьезное выражение.

— Это всего лишь древняя легенда, — ответил он наконец.

Когда Хуссейн ушел, мы еще долго говорили о чудесном таланте этих простых людей. Особенно восхитила нас пантомима. Сцена, разыгранная перед нами, пусть немного шаржированная и искаженная, перенесла нас в далекое прошлое, более далекое, чем эпоха Эхнатона.

Незаметно пролетали последние три дня нашего пребывания в Амарне. Мы расплатились с рабочими; последний раз прогулялись по центральной части города и Северному предместью и наняли четырех сторожей для охраны территории раскопок летом. Наконец наступил грустный день отъезда. Кажется, только Хуссейн выглядел счастливым: он предвкушал увлекательное и веселое путешествие. Джон решил не отправлять клад вместе с остальными находками, а поручить Хуссейну отвезти его в Каир в надежном сейфе. Заодно Джон и Гильда решили показать ему город, где он никогда еще не бывал.

Настало время отъезда. Прощальный взгляд на залитый солнцем старый дом, на уснувший город, опять покрытый толстым слоем пыли — нашего вечного спутника, на далекую расщелину в скалах, которая ведет в овеянную мраком Долину призраков.

Мы вновь пересекали мирную реку и, оглядываясь назад, видели толпившихся у причала людей, которые стали нашими друзьями. И еще долго можно было различить знакомые фигуры: Хуссейна Савага — по головному убору, который он всегда так ловко накручивал на высокий лоб, Комика — по тому, как он метался из стороны в сторону, размахивая, точно крыльями, огромными руками, Абу Бакра — по его позе: он стоял неподвижно, и был на голову ниже остальных — безутешная, стройная, крохотная фигурка.

На вокзале нас покинул Томми. Ему предстояло несколько недель работать с другой экспедицией, которая вела раскопки южнее Луксора.

В вагоне было душно и тесно. Таким же душным и тесным казался нам сейчас и мир двадцатого века, в который мы возвращались. Но Хилэри все же развеселил нас, рассказав о том, как он собирается скрыть от бдительности таможенных чиновников золотой соверен. Довольный собой, Хилэри показал баночку с кремом для бритья, в которую он положил монету и тщательно выровнял потом поверхность крема.

— Я рад, что ваш крем пригодился хоть на что-нибудь, — сказал Джон, который давно привык к густым бородам своих коллег.

Поздно вечером мы прибыли в Каир. Как приятно было увидеть на платформе троих куфти! Последовала церемония приветствий и рукопожатий. Они сообщили, что прибыли в Каир сегодня утром, но ящики уже благополучно доставлены в музей.

Хилэри из Каира направлялся в Палестину, и мы посадили его на ночной поезд. Он уехал, не выпуская из рук баночку со своим золотым совереном.

— А вдруг они даже не вскроют его чемоданов? — спросила Гильда.

— Тогда он умрет от разочарования, — сказал Ральф.

Нам было грустно. Хилэри стал для нас любимым ребенком, и будет обидно, если он повзрослеет.

Длинный день закончился благополучно, если не считать забавного случая с Хуссейном. У входа в отель он на мгновение потерял нас из виду в снующей толпе. Очевидно решив, что мы уже в отеле, он стремительно взбежал по лестнице и принялся описывать круги вместе с вращающейся дверью. Когда мы добрались до него, он совершал, наверное, шестой круг, глаза его были готовы выскочить из орбит. Сначала он был очень смущен и испуган, но скоро успокоился и хохотал над собственной наивностью и чудесами цивилизации.

На следующий день мы отправились в канцелярию мистера Энгельбаха и договорились о разделе находок, который был назначен на завтра на десять часов утра. Мы распаковали ящики и по группам аккуратными рядами разложили все предметы на длинных столах. Эта чистая, официальная комната уже начала придавать так хорошо знакомым нам предметам вид музейных экспонатов.

Утро тянулось бесконечно. Наконец пришел мистер Энгельбах и осмотрел находки. Многие из них он уже знал по фотографиям. Увидев головку принцессы, Энгельбах покачал головой.

— Я постараюсь сделать все от меня зависящее. Ведь я в долгу у вас, вы очень хорошо относились к нам в течение сезона. Но боюсь, что «Старик» обязательно захочет оставить ее в музее; она прелестна, не правда ли?

На следующее утро состоялся раздел. «Старик», как называли директора музея мистера Лако, оказался высоким пожилым французом с седой бородой. На самом кончике его носа каким-то чудом держались очки. Взгляд беспокойных голубых глаз пронизывал насквозь. Началась длительная процедура. «Старик» медленно двигался вдоль столов с Энгельбахом и Джоном. Первый давал объяснения на беглом французском языке, а второй лишь изредка вставлял отдельные слова. Облюбовав какой-нибудь предмет, мистер Лако глядел на него, откинув голову назад; борода смешно торчала кверху; затем он долго вертел предмет в своих удивительно длинных руках, как будто только это могло помочь определить его ценность. Иногда все трое склонялись над столом. Я медленно следовала за ними на почтительном расстоянии. Издали все это напоминало какой-то религиозный ритуал, а сами они были похожи на священника и двух дьяконов, которые медленно шествовали вдоль фантастически длинного алтаря, отвешивая поклоны.