Леонид Беляев - Христианские древности: Введение в сравнительное изучение

Не лучше звучали и официальные источники. На запрос Сената о древностях Киева был получен ответ: «В котором году от кого и для чего оные городы построены, о том в Киевской губернской канцелярии известия не имеется… А что оный город верхний давно был от татар и других народов осаждаем и разоряем, о том с происходимого в народе слуху известно, но когда именно и от кого те разорения чинимы были, неизвестно». Ответ этот извинителен разве лишь тем, что составлен за полвека до «Истории государства Российского», в 1760 г. (Исторические, 1888).

Профессиональные историки долго почти не замечали древней церковной архитектуры и не могли удовлетворить обычного любопытства лиц, осматривающих города. Великий Карамзин в «Записке о московских достопамятностях» едва удостаивает упоминания древние монастыри, а о соборе Покрова роняет: «Близ Спасских ворот заметим готическую церковь Василия Блаженного», и лишь Сергей Глинка скажет о нём немного теплее: «не взирая на все несообразности вкуса, возбуждает и внимание, и удивление». 8

Только в работах писателей, связанных со славянофильством, появляются первые сожаления об отсутствии внимания к древним храмам и их описаниям. В четвертой главе «Тарантаса» В. А. Соллогуб с юмором опишет мытарства своего героя в тщетных поисках «памятников» во Владимире на Клязьме: «Золотые ворота ему ничего не сказали… Он пошел в церкви, сперва к Дмитриевской, где подивился необъяснимым иероглифам, потом в собор, помолился усердно, поклонился праху князей… но могилы остались для него закрыты и немы». Он приходит, наконец, к характерному выводу о том, что «старина наша не помещается в книжонке… а должна приобретаться неусыпным изучением целой жизни — Там, где так мало следов и памятников, там, в особенности, где нравы изменяются и отрезывают историю на две половины, прошедшее не составляет народных воспоминаний, а служит лишь загадкой для ученых». Впрочем, в этом прекрасном «путешествии за стариной и современностью» есть отдельная «церковно-археологическая» глава, посвященная Нижегородскому Печерскому монастырю. Об интересе А. К. Толстого к средневековому зодчеству свидетельствуют его письма, а в «Князе Серебряном» бросаются в глаза топографические привязки к церковным памятникам Москвы и попытки восстановить историю ее древних храмов (Соллогуб, 1845; Формозов, 1988.) 19

Лишь к середине XIX в. образованная верхушка общества по-настоящему осознала важность религиозных древностей Руси. Это было связано с внесением в церковное сознание элементов историзма. «В царствование Александра I, с его мистицизмом и понятием надконфессионального «внутреннего» христианства, православие превращалось лишь в одну из христианских церквей» (Флоровский, 1937, 134). Но при Николае Павловиче в центр христианского макрокосма была поставлена конкретно-конфессиональная форма — православие. Что при Александре считалось чисто внешним различием, при Николае стало почитаться внутренним и сущностным. Потребность в национальной (понимаемой как «древняя») церковной форме сказывалась во всем — от церковной архитектуры до манеры чтения и пения. Наступление эпохи «историзма» ясно выразилось в том, что вместо храма Витберга над Москвой встал храм Тона. Классический вкус критиковался как «вненациональный» или подозрительно-католический; элементы средневековой церковной традиции начали воспринимать как ценные. Иоанн, епископ Нижнего Новгорода, в 1841 г. говорил М. Н. Погодину: «Наши ученые живописцы привержены одной итальянской живописи, незнакомы с древностями и пишут часто такие образы, которые приводят в соблазн православных». Сам Погодин в 1849 г. после службы в Чудовом монастыре, где митрополит Филарет читал канон св. Андрея Критского, записал: «Наше чтение — без всякой католической декламации — имеет свой собственный характер, точно как и наше пение церковное и наша церковная живопись и наша церковная архитектура» (Барсуков, 1892, 168, 220).

Древнюю церковь теперь воспринимали как историческую святыню и одновременно — как образец для создания искусства и быта, адекватного религиозному сознанию. Описывая акт освящения единоверческой Никольской церкви на Преображенском кладбище митрополитом Филаретом (3.04.1854), М. Н. Погодин подчеркнул, что иконостас «состоял из икон наидревнейших, наиблаголепнейших, писем новгородских и московских царских. Устроение снято с первых церквей, основанных по введении христианства» (Барсуков, 1899, 29). Филарет доносил, что «в освящении сего храма употреблен древний антиминс, освященный при святейшем патриархе Филарете. Освящение… совершено по старопечатной книге… Приличным я счел в сем священнослужении употребить древний саккос митрополита Макария… древний крест с мощами, вклад царя Михаила Феодоровича… напрестольные священные сосуды, также древние…» Не только в староверческой, но и в государственной церкви «древность» стала синонимом истинности.

Нельзя сказать, что историзм полностью изменил прежний характер почитания древних реликвий — но он стремился обогатить его, расширить взгляд на ценность вещного мира подлинных предметов, соединив этот мир с преданием. Раньше пришедшие в ветхость литургические предметы (старые престолы, иконы и др.) уничтожались, поскольку сохранение их вне служебного предназначения было бессмысленно и невозможно. Теперь множатся попытки использовать их для местных «церковно-археологических» музеев. Так, в 1863 г. при обновлении Владычного монастыря в Серпухове после освящения «снятый древний престол, очищенный от гнили, по распоряжению… митрополита Филарета поставлен как памятник древней святыни в св. алтаре, в особо устроенном шкафе». Были извлечены хранившиеся в ризнице древние образа и перенесены в доступные верующим места — «для чтителей древней старины, для молитвенного поклонения всем и каждому богомольцу». Привели в порядок и архив (Рождественский, 1866, 91).

Это был своего рода возврат к средневековому почитанию реликвий, но на уровне нового сознания, развивающегося в условиях господства рационально-научного подхода. Реликвии не только наследуются от древности, но и создаются заново. Архимандрит Соловецкого монастыря после отражения английской эскадры просит Синод, «чтобы дозволено было пробоину на иконе Божией Матери Знамение… оставить навсегда, заделав легким чем-нибудь» и учредить в день нападения крестный ход по стенам. Историзм доходит тут до почти музейного подхода— предлагается сделать в Святых вратах пирамиду из ядер, поставить монастырские орудия и поместить при них соответствующие надписи. 20

Древние церковные предметы начинают почитать как подлинные святыни. А. Н. Муравьев отмечает, что при освящении Гефсиманского скита в 1844 г. для него «собрано было все древнее из… Лавры, дабы благословение Сергиево, Никоново и Дионисьево видимо перешло на новое их селение в вещах непосредственно к ним близких, через самую утварь, которую освятили они своим употреблением». (Добавим, что в собственной коллекции А. Н. Муравьева хранилась масса самых настоящих, в средневековом вкусе, реликвий, привезенных им из путешествий к святым местам — камушков, растений и т. п., которые он даже решился описать в каталоге наряду с древними и новыми предметами церковного искусства: Муравьев, 1872). Подлинность, историчность героев национального прошлого даже несколько оттесняет трансцендентный смысл обычая употребления реликвий, придает ему элемент иллюстративности. Например, на литургии в Знаменском монастыре на память св. Михаила Малеина митрополит Филарет осенял крестом, вложенным в 1623 г. матерью Михаила Федоровича; в Спасо-Евфимиевском монастыре Суздаля на панихиде по князе Д. М. Пожарском архимандрит облачался в ризу, сшитую из «вкладной шубы» князя, а на аналой выносили иконы, пожалованные его родственниками. «Предстоявшие перенеслись в его время — так живо стало воспоминание!» — писал Погодин. (Цит. по: Баталов, 1998).