Александр Асов - Тайны русских волхвов. Чудеса и загадки языческой Руси

Дымили трубки, все вспоминали невероятные происшествия, рассказывали о штормах, о неразгаданных тайнах морских пучин.

– Шли мы как-то, шли… – начинал Парчевский классической фразой, – кругом туман… Вдруг… смотрю – из моря чудище высунулось… Я на него, а оно на меня глядит! А само-то странное до чего: голова козлиная, хвост щучий, во рту зуб, – один, но длинный и острый, как сабля!

– Ну и что? – невозмутимо попыхивали трубкой напротив. – Со мной то же самое чуть ли не каждую навигацию случается… Да! Помню, высадились мы раз на Сейшелах… Вы не представляете, как разнообразен там животный мир!.. Так вот, поверите ли, стали мы забивать там козла , а потом он оказался рыбой!

– Э-хе-хе… – то ли смеялся, то ли кашлял завкафедрой (он как будто ничего не расслышал, а может, просто давно не забивал доминошного козла).

Завкафедрой откидывался в кресле, тоже начинал вспоминать:

– А вот со мной за Геркулесовыми столбами… Да-а-с….был случай… Представьте – подходим мы к острову… Мм… Да-да, припоминаю… к Атлантиде… Так вот – на острове вулкан дымит. Пух-пуф! Пух-пуф! Такие, знаете, клубы… Аборигены ходят сонные с красными глазами… Боятся пропустить начало извержения… Как мы поняли – это у них обычай такой… Не спят – значит, грех проспать, все же – редкое зрелище. Собрались они вокруг нас и лопочут по-своему: помогите, мол. Как не помочь! Задумались мы, сели пить чай – известно, без чифиря ни одна серьезная проблема не решается… Сидим. На плите чайник посвистывает… И тут меня осенило, – снял я свисток с чайника, сбегал на вулкан и приладил его в жерле: как извержение начнется – он сразу свистнет и разбудит аборигенов… Спите – показываю им (завкафедрой положил ладони под щеку) – спокойно! – Завкафедрой чуть сам не заснул, но встряхнул головой и продолжил: – Бр-бл-бл! Ах! Как нас благодарили, как благодарили! Полный трюм бананов загрузили – они потом портиться начали, пришлось часть выбрасывать…

– А вот со мной был случай…

…Поговорив таким образом, наконец решали, что в нынешние времена и вода не так солона, и ветер не крепок, и рыба в морях передохла от химии, и моряков настоящих не осталось. Кто-то вспоминал, что собрались-то они обсудить навигацию, так сказать, вопрос – куда ж нам плыть?

Завкафедрой тыкал пальцем в карту, попадая, как правило, в район пустыни Каракум, и говорил:

– Сюда!

На этом заседание заканчивалось.

Долгие были обсуждения, давали слово каждому профессору, прели до седьмого пота в прениях по докладам. Все выступления протоколировались и подшивались, по всем заседаниям давался подробный отчет в вышестоящих инстанциях, – так и определялся окончательный вариант маршрута.

Затем собирали экспедиционное оборудование: упаковывали ящики всеми приборами, которые пылились по полкам, – их предстояло потом везти на судно и таскать с кормы на нос, а потом с носа на корму – считалось, что это служит развитию физической выносливости, необходимой начинающему физику.

Близилось лето, где-то наверху шла напряженная работа, подписывались и утрясались различного рода документы и справки, занявшие потом отдельный, особенно тяжелый ящик. А Илья одолевал сессию, брал штурмом зачеты и экзамены…

Наконец, все экзамены были сданы (даже завкафедрой, принимавший самый ответственный экзамен, выбросил белый флаг, извещавший о благополучной сдаче), и Илья с радостью забросил конспекты, чтобы никогда больше в них не заглядывать и навсегда начисто забыть все, что он учил и сдавал: сдано – так с плеч долой! Прошло время разбрасывать камни, пришло – собирать: нужно было проходить преддипломную практику, – и Илья вместе с группой, в которой он учился, отправился к морю. Наконец он вырвался из задымленного, зачумленного города с его мельтешением, маетой, с его метро, с его толпами, с низким, тяжелым небом, с его трубами и смогом. Проклятый песочный, каменный город!

Наконец над ним ясное, полуденное южное небо, воздух чист и свеж, пахнет травами, близким морем…

Море! Яркое, живое… Оно развернулось перед Ильею до края неба и из-за крутизны берега казалось почти отвесным, будто тяжелый, подсвеченный изнутри занавес… И, как перед началом представления, Илью охватило нетерпение: когда же… когда начнут?

И вот уже рукоплещет прибой… первый такт… настраиваются, пробуют голоса инструменты… стучит дирижерская палочка…

И – занавес взвился, судно отдало швартовы, погудело, прощаясь с портом, прошло мимо белых гражданских судов, серых, хищных, костистых военных кораблей, прошло между бакенов и, оставляя в кильватере пенную струю, двинулось вдоль побережья. Полетели в лицо соленые брызги, сердце застучало по-особенному… И вот уже кровь кипит и пьянит, и ветер дальних странствий, романтичный и несовременный, треплет волосы.

Все волнуются, и те, кто в первый раз выходит в море, и старые просоленные морские волки. Даже судовой пес повизгивает, бегает по корме и смотрит на кипящую, рассыпающуюся галлактиками кильватерную струю, – а может быть, у него, как и у всех моряков, кто-то остался в порту? Может быть, бегает где-то там по причалу его подружка и жалобно скулит на масляную портовую воду, и даже откажется от прекрасной, жирной колбасной обертки, валяющейся рядом с мусорным баком…

И пошли дни за днями, и море каждый день менялось, то представало в золотистом тумане, выглаженное штилем, то щерилось мелкой рябью, то на горизонт ложилась темная штормовая полоса… И лишь там, где садилось солнце, оно блистало, словно там был золотой остров, где жили в хрустальных дворцах ветры, где Гелиос распрягал своих уставших за день, грызущих удила коней…

А ночью волны бились о борт, как бокалы, и трепали луну, которая элегично пролегла по движущимся, дышащим холмам… И так теснило грудь, что даже тем, кто никогда не пытался слагать рифмованные строчки, вдруг овладевало желание во что бы то ни стало зарифмовать: луна… волна… Но наступало утро, рассеивало ночные призраки и обманы, и приходилось рвать и выбрасывать за борт исписанные листы, – все это оказывалось шутками, светившей отраженным светом луны, тысячи лет заставлявшей человечество искать и находить эту рифму (в которой, разумеется, столько же новизны, как в египетских пирамидах), заставлявшей нашедших ее умиляться и почитать себя поэтами, в то время как они, подобно луне, светили лишь отраженным светом.

Но пусть! пусть! Зато какую ночь переживал счастливец!.. Море и звездное небо легко выливались в рифмованные строки, и как потом свободно и безмятежно становилось душе, когда листы с ними оказывались за бортом, и долго еще можно было наблюдать, как они покачиваются, постепенно намокая, на мускулистых спинах волн…