Коллектив авторов - Всемирная история: в 6 томах. Том 4: Мир в XVIII веке

Технологические и организационные инновации, начиная примерно с 1750 г., стали играть более заметную роль в росте богатства Британии. Однако этот успех во многом определялся состоянием английской торговли, наличием свободных капиталов и рабочей силы, характером отношений собственности и других институциональных установлений, которые уже сложились к тому времени. Можно сказать, что оснащенные новым оборудованием фабрики являлись результатом деятельности не только организаторов производства и изобретателей, но и торговцев, банкиров, горняков, литейщиков XVIII в. Они работали в среде институтов обмена, которые уже тогда были описаны Адамом Смитом, а сегодня основательно изучены.

Если раньше, осмысливая природу английского «чуда», ученые акцентировали внимание на преимуществах Великобритании, проявившихся к середине XVIII в., то теперь они стараются учесть и относительные слабости в ее развитии. Среди преимуществ национальной истории Англии обычно отмечают выгоды островного географического положения, развитую торговлю, сложившийся внутренний рынок, заинтересованность аристократии в коммерческой деятельности. Британия раньше континентальных государств пережила эпоху первоначального накопления капитала и создала систему государственной власти, которая настойчиво искала способы регулирования взаимоотношений между предпринимателями, а также между предпринимателями и государством. Независимость предпринимателя, гарантированная государственными законами от произвола как в производстве, так и в торговле, была главной заботой английского общества XVIII в. Благоприятным фоном для развития промышленности являлась также относительная стабильность политической и религиозной жизни, всего британского жизненного уклада XVIII столетия. В то же время, в отличие от Франции, которая в XVIII столетии располагала внушительным земельным фондом, лесом, минеральным сырьем, рабочей силой и прочими традиционными ресурсами, в Англии ощущался их недостаток. Чтобы компенсировать его, потребовались специальные усилия и оригинальные решения, в том числе технические и организационные. Нехватка леса стимулировала эксперименты с коксом в поисках новых видов тепловой энергии, дефицит рабочей силы побуждал активнее использовать машины, ограниченность земельного фонда делала выгодным финансирование промышленных проектов и т. п.

Однако силы истории, действующие в географическом пространстве страны, не являются только национальными и должны рассматриваться в более широком контексте. Эта актуальная для современной науки мысль была сформулирована еще А. Тойнби, ссылавшимся на авторитетное мнение английских исследователей промышленной революции в Великобритании. Действительно, хорошо известна особая роль Британии в Атлантике, занимавшей в начале Нового времени в мировой торговле такое же место, какое принадлежало Средиземному морю в Средние века. Английские заокеанские колонии стали для метрополии емким рынком сбыта, поскольку были ориентированы в отличие от колоний испанских или португальских не на добычу золота и серебра, а на интенсивный товарообмен со Старым светом (см. гл. «Эволюция Британской империи»). Немаловажно и то, что многочисленные войны XVII–XVIII вв. причинили Британским островам меньший ущерб, чем континентальным государствам. Напротив, потребности обеспечения европейских армий и флотов поддерживали массовый спрос на английские товары и укрепляли ее экономику. Некоторые инновации того времени, такие, например, как доменные печи на коксе или оборудование для подземных горных работ Англия просто заимствовала в других странах. Работе с такой техникой англичан обучали специально нанятые иностранные горняки. В целом ряде новых для Англии отраслей промышленности (на бумажных и зеркальных фабриках, на стекольных, литейных, сахарных заводах и т. д.) трудились рабочие и ремесленники из Нидерландов, Германии, Франции, Италии, привнося в страну новые технологии и навыки. Технический прогресс Британии подпитывался бурным расцветом точных и естественных наук во всей Европе.

Длительное время ученые изучали порядок и беспорядок в разных «департаментах» исторического знания. Общественный порядок как безусловное благо и ценность исследовался преимущественно в русле институциональной истории, а беспорядок, понимаемый негативно, как антипод порядка, был важнейшим объектом истории социальной. Однако за последние десятилетия ситуация изменилась. Трагический опыт XX в., открытие неопределенности как имманентной составляющей природного и социального миров, а также становление постнеклассического знания актуализировали идею самоорганизации, которая присутствовала уже в древнегреческой и восточной философии, но в Новое время оказалась на периферии интеллектуального поиска. В конце 1970-х годов интерес к самоорганизации социальной жизни объединил философов, антропологов, социологов, юристов, психологов и историков. Изучение дискурсов о «беспорядке» в междисциплинарном режиме показало, что любой из них предполагает определенную концепцию «порядка». В то же время ученые выяснили, что «беспорядок», вопреки видимости, содержит в себе позитивное начало, без которого невозможны социальная динамика и креативность разнообразия. Переосмысление взаимосвязи порядка и беспорядка, а также более основательное изучение каждого из них позволили понять, что «один включает в себя другой». Нобелевский лауреат И.Р. Пригожин видел в этой констатации «главное изменение, которое происходит в нашем восприятии универсума сегодня».

Тема порядка и беспорядка имеет не только мировоззренческое, но и экзистенциальное измерение, поскольку вопрос об условиях гармоничного социального развития остается открытым. Кроме того, в нее органично включена власть как универсальный феномен социокультурного взаимодействия, пронизывающий всю сферу общественных отношений и на всех уровнях чреватый конфликтами. Изучая социум Старого порядка, М. Фуко назвал проявления таких конфликтов «иллегализмами». По его мнению, во Франции преобладала в этот период абсолютистско-деспотическая модель власти, стержень которой составляло «право суверена над жизнью и смертью». Одновременно в недрах европейских сообществ примерно с конца XVI в., как показали Н. Элиас, М. Фуко, Р. Мюшамбле и другие ученые, постепенно формировались новые правила организации властных практик, основой которых являлась дисциплина. Соперничество этих разнородных логик властных отношений усложняло социальные связи, модифицируя сети порядков и характер конфликтов.